А потом, когда она сказала, что полюбила другого, он тоже хотел покончить с собой, ибо тогда не видел причин терпеть страдания, выбитый из жизненной колеи любовью. Но он остановился. Сначала Франсуа казалось, что его удержала от этого шага мысль о матери и сестре, которые могли не перенести его ухода. Во всяком случае, мать точно не пережила бы. Насчет Сильвии он сомневался, ибо она была сильно увлечена неким молодым человеком, служившим в корпусе Чрезвычайных сил ООН, который, к немалому отчаянию Робера, отговорил ее от решения делать карьеру в области моды и, ко всему прочему, предлагал какие-то совсем безумные проекты. Из всего этого Франсуа заключил — и сказал об этом Жоао, — что не прыгнул в окно и не бросился под поезд (для безрукого человека это раз плюнуть), не отравился и не вскрыл вены (но тут нужен хотя бы минимальный навык) по внутренней, неясной ему самому причине — впрочем, это вполне мог быть просто страх смерти.

— Ты ведь жив, Жоао.

— Мария не вернется…

— Вполне возможно.

— Тогда на кой мне вообще что-то делать?

— Ты же не покончил с собой из-за этого. Значит, тебе не все равно, дурень!

И Франсуа рассказывает ему о соревнованиях в Риме, состоявшихся в конце сентября. Он преподносит это как красивую сказку, которой пытаются развеселить ребенка. И это не так уж и трудно, потому что турнир в Риме — действительно красивая история, и уж точно настоящая. Там, в Риме, к соревнованиям допускались лишь те, у кого поврежден мозг, как у тебя, Жоао. Эти игры обычно проводят в Стоке, в Англии, а Сток — настоящая Мекка для спортсменов-инвалидов.

— Мозг?

— Ну, в смысле, спинной. Я хотел бы поучаствовать, но ампутантов туда не допускают. Представь себе, Жоао, — продолжает Франсуа (кстати, его рассказ — единственное свидетельство, так как все архивы были уничтожены при пожаре), — двадцать одна страна-участник, триста двадцать восемь спортсменов, семь бассейнов — я все, конечно, понимаю, но целых семь! А один так просто обсажен розовыми кустами! В другом бассейне стены обиты кожей, а для подъема на трамплин используется лифт. И повсюду дорожки, вымощенные плиткой, и фонтаны, и газоны, засеянные специальной травой, которая не выгорает на солнце — ее привезли из Новой Зеландии; двадцать семь километров подземных коммуникаций, а площадь олимпийской деревни аж тридцать гектаров! Мне об этом наши парни рассказывали, когда вернулись. Самому молодому было всего десять с половиной лет. Он завоевал золото на дистанции в двадцать пять метров кролем — тридцать шесть секунд; и серебро на той же дистанции на спине — сорок секунд. Я понимаю, тебе это ни о чем не говорит, но все же — золотая медаль! Как это звучит!

— Для инвалида?

— Для спортсмена, Жоао!

— Участники сборной были лучшими из лучших. Из лучших! И их готовили в специализированных центрах.

— Но они же не спортсмены, а просто калеки.

— Я бы попросил не выражаться.

— Ну ладно. И наши что-то выиграли?

— Да уж выиграли! Три золота, три серебра и одна бронза.

— Да всем пофиг!

— Зато в Содружество уже вступили более шестисот новых членов!

— Ну, это только вам и может быть интересно. Лучше скажи, а другие страны что?

— Итальянцы взяли восемьдесят медалей, англичане — пятьдесят пять.

— Хо-хо-хо, вот вы слабаки!

— Ну, знаешь, мы только начали. Через четыре года будет лучше. В шестьдесят четвертом состоятся игры в Токио, и мы сможем достойно подготовиться. Тебе разве не хотелось бы поучаствовать?

— В чем еще?

— В Олимпийских играх.

Жоао не может сдержать смеха:

— Вот тебя занесло!

— Я спросил, хотелось бы тебе этого?

— Да, разумеется. А еще слетать на Луну, выиграть в лотерею и трахнуть Марию.

— Жоао, я серьезно с тобой разговариваю!

— Слушай, это очень мило с твоей стороны, что ты возишься со мной. Но все эти твои игры, содружества и прочее — забавы для дефективных. Мне наплевать. И это уж точно не вернет мне Марию.

— Но не в этом же цель.

— А, забавы богачей!

— Но я не богач.

— Тебе нечего терять, значит, ты богач. У богатых есть время для занятий спортом. Им не надо думать о том, на какие деньги они будут питаться, чем платить за квартиру; им не надо напиваться вдрызг дерьмовым винищем или ромом. У них искалечено всего лишь тело… А у меня — душа.

Да, это недалеко от истины. Филип и его команда не похожи на бедняков. Кое-кто разъезжает на шикарных машинах, некоторые даже с личным водителем. Впрочем, долгое время таких, кто ходил пропустить стаканчик в «Шез Арлетт», а не в «Тур дʼАржан», было меньшинство, но Жоао об этом не знает. Все меняется. Главным образом из-за того, что ряды инвалидов пополняются преимущественно гражданскими. Пенсии мизерные. А несчастные случаи настигают по большей части рабочих и служащих — у них вероятность сломать спину выше, чем у начальника, который не поднимает ничего тяжелее ручки. Правда, есть еще такое явление, как полиомиелит — он не щадит никого, ни клошара, ни аристократа. Да, теперь героев войны поуменьшилось — инвалидами чаще становятся в результате падения с деревьев, хронических болезней, дорожно-транспортных происшествий, травм, полученных при катании на горных лыжах или на велосипеде. Горные лыжи, да, это самый простой способ лишиться руки. Но, как бы то ни было, состав убогих весьма демократичен. И Франсуа вспоминает Виктора, паралитика, который торгует мелочевкой на площади перед собором Парижской Богоматери; Бертрана Гари с врожденным пороком и совершенно неукротимым характером. И еще он приводит в пример Раймона Дюбуа, это его любимая история. Раймон — сын фермера, у которого было небольшое хозяйство в Бретани. Он страдает полиомиелитом. У родителей не было средств, чтобы оплачивать медицинскую страховку, и его лечили ваннами, для чего вручную таскали воду из тридцатиметрового колодца, а чтобы оплатить уход за мальчиком, им приходилось продавать коров из своего стада. Он ходил при помощи ручек от плуга, а потом родители научили сына ездить на велосипеде, причем крутить педали он мог лишь одной ногой. Ему пришлось самому выкарабкиваться, у родителей попросту не было времени с ним возиться — хозяйство как-никак.

Франсуа рассказывает о Жинетт Блюм, которая попала под автомобиль и лишилась ноги. Она одна смогла воспитать двух детишек, причем на одно лишь жалованье секретарши.

— Meu Deus, Бог мой! — улыбается Жоао. — O bairro dos milagres — о, какое чудо!

И еще Франсуа вспоминает о прелестной компании из Сен-Клу, или, как они называют себя, команде Лекёра — по имени организатора реабилитационного центра, где воспитанники иногда проводят по целому году. Они тренируются вместе с ребятами из Содружества. Это Батист, Людмила, Оскар, Мугетт… Да их там много. Все юные, моложе двадцати пяти, готовые к свершениям.

— Понимаешь, они приезжают к нам со всей Франции, это дети из разных слоев общества! Ты придешься ко двору, Жоао! Содружество теперь не жалкая лавочка, не ставка Леклерка де Отклока!

— Это кто еще такой? — хмурится Жоао.

Жоао упрямо продолжает сдавать карты, но он просто испытывает Франсуа. Тот уверен, что друг обязательно вступит в Содружество — у него нет другого пути, да и помирать он вроде не собирается. Так или иначе, но вступит.

— Да я же не умею плавать!

— Научишься. Я же научился.

— Я слишком разжирел.

— Но есть и другие виды спорта.

— Ага, но ты-то плаваешь. А мне чем прикажешь заняться? Пинг-понгом? Или из лука стрелять?

— Давай, вступай, а там видно будет.

— Ну и где твой бассейн?

— Восемнадцатый округ, улица де Фийет[23].

— Улица де Фийет?

— Да, но там занятия в два часа дня. Тебе не подойдет.

— Ну вот видишь, я же говорил, что все это для детей или богачей. Для тех, кто не работает.

— «Рувэ» тоже только по будним дням. А вот «Шато-Ландон» — уже по субботам. По субботам ты сможешь.

— И как я туда доберусь, а?