— И позвоню! — завелся Комов. Он подвинул к себе телефон и стал накручивать диск, привычно набирая номер по памяти. В тишине слышны были долгие гудки.

Первым не выдержал Алик, Альберт Арутюнович Казарян. Он смущенно поднял свои черные глаза и проговорил: «Может, не стоит, уже полтретьего ночи. Нехорошо». Но в этот момент в трубке щелкнуло, и густой бас пророкотал: «Дралкин у аппарата. Слушаю».

Комов блаженно улыбнулся и пропел в трубку: «Витя, привет. Это я, твой друг Петя».

— Что-о-о?! — рявкнула трубка. — Ты…, сукин сын! Приспичило тебе по ночам дружбу водить! Посмотри на часы! — дальше последовали непечатные выражения не владеющего собой человека.

Но Комов не смутился. Он все так же блаженно улыбался, а когда генерал выдохся, проникновенно изрек: «Витя, ты не прав. Как сказал один поэт, дружба — понятие круглосуточное», — и первым положил трубку.

— Классика! — закричал Александр Федорович. Он вскочил, и оттянув подтяжки, с удовольствием щелкнул ими по своей могучей груди. — Ай да Петя! Вот это, други, что называется подвел черту! Ну-ка, ребята, наливайте что там осталось. Давайте выпьем за дружбу, которая понятие круглосуточное!

УТРЕННЯЯ ПРОБЕЖКА

— Побежал! — бросил через плечо глава семьи Лев Андреевич Добреньков и хлопнул за собой входной дверью. Услугой лифта он не пользовался, а по-мальчишески вприпрыжку снес свое полнеющее тело по лестничным маршам вниз.

Утренний воздух бодрил. Алкашистого вида дворничиха скребла сухой метлой асфальт двора, поднимая тучи пыли. Выражение лица ее ничего доброго не выражало, и Льву Андреевичу на миг даже показалось, что дворничиха хочет пырнуть осюками метлы предмет его гордости — кроссовки фирмы «Рибок».

Добреньков перешел проезжую часть улицы и углубился в городской парк. На галиевой дорожке вокруг цветника царило оживление любителей утреннего бега трусцой.

Лев Андреевич прошел к своему излюбленному месту возле березок, чтобы начать с физкультурной разминки.

— Привет, филон! — приветствовал его старичок-боровичок. Старичок, казалось, постоянно находился в парке, делал какие-то, только ему ведомые, телодвижения и почему-то и зимой, и летом носил на руках перчатки. В данный момент старичок крест-накрест забрасывал руки и шумно бил ими себя по бокам. При этом он приговаривал: «Совсем сачковать стал. Нехорошо!»

Лев Андреевич сделал неопределенный жест рукой, дескать дела заели.

— А где Петр Андреевич? — спросил он старичка, чтобы прервать его укоризненные восклицания. Старичок прекратил свои мазохистские похлопывания и сокрушенно развел руки в стороны.

— А ты не знаешь? У него обширный инфаркт! Лежит в реанимации, — опечаленно сказал он. — Жаль мужика. Старательный был спортсмен — не чета тебе.

— Как?! Не может быть! — воскликнул Добреньков. Он долго расспрашивал, как и почему это случилось и только затем, с нелегким сердцем, приступил к выполнению упражнений.

— Привет сачку! — услышал он над своей головой.

— Привет! — Лев Андреевич распрямился после наклона и посмотрел вслед бегущим. Впереди несся длинный худой парень в шортах, за ним коротышка, голый до пояса, в спортивных штанах.

— Эй! — крикнул им вслед Добренькой. — А где ваш ведущий?

Коротышка остановился, как вкопанный. Длинный еще сделал один перебор журавлиными ногами и тоже застыл на месте.

— Как, разве ты не знаешь? У Самсонова прободение язвы. Увезли в Центральную клиническую больницу.

— Да вы что?! — в сердцах вскричал Лев Андреевич. — И недели меня не было, а тут такие дела!

Он представил на миг волевое, аскетическое лицо Самсонова, его сухую спортивную фигуру, так красиво несущуюся по аллеям парка, с позвякивающей связкой ключей в кармане, и совсем опечалился.

Лев Андреевич кое-как закончил разминку. На этот раз он не пробежал, как обычно, десять кругов цветника: показалось, что кольнуло в левой груди.

В расстроенных чувствах покидал Добреньков парк. Он шел и думал о бренности земного существования, о превратностях судьбы, о том, что сам не знаешь, где найдешь здоровье, а где потеряешь. Однако зарядка, пробежка и свежий воздух взбодрили его. Мрачное расположение духа Льва Андреевича непроизвольно стала теснить простая до обыденности компромиссная мысль: не надо ломать себя, подражая кому-то. Организм сам подскажет, когда давать ему нагрузку, а когда и понежить утренним сном. «Надо больше доверять своим ощущениям!» — твердо решил Добреньков и, восстанавливая душевное равновесие, сразу повеселел.

ВЕРНЯЧОК

Председатель месткома Разбегаев, маленький, с блестящим от пота носиком и седым хохлом на макушке, смешно семенил из отдела в отдел по коридорам большого учреждения. За ним, как тень, следовал его зам Зажимов, высокий брюнет с гвардейской выправкой и пронзительным прищуром серых глаз.

— Уйду! Откажусь! Сил моих больше нет! — громко причитал Разбегаев. — Все, видите ли, заняты, у каждого отговорки разные, а я, как ишак, должен всю работу на себе волочить! Надоело! Хватит с меня!

— Погоди шуметь, Виктор Николаевич, — говорил глухим голосом Зажимов, стараясь придержать его за рукав. — Как ты, однако, по пустякам расходишься. Нервы свои побереги. Спокойно, без паники — сейчас кого-нибудь занарядим!

— Да ты что, смеешься надо мной?! Через пятнадцать минут здесь одни пустые столы останутся — конец работы ведь!

Зажимов еще больше прищурился, решительно остановился и сказал:

— Как ты, Виктор Николаевич, и себе, и другим любишь голову морочить! Вечно обо всем в последний момент вспоминаешь! Говорю тебе: надо Ойкина во Дворец послать, и — дело с концом.

— Этого тихоню?! Да ты, видно, не в своем уме?! У него же ни вида, ни голоса нет… Как петух какой-то ощипанный. Еще заикаться там начнет — сраму не оберемся. Пойми, надо такого послать, чтобы он нашу организацию с достоинством представил.

— Послушай, — разозлился Зажимов и сделал вид, что собирается уйти, — если ты еще и о достоинстве печешься, сам туда и иди! Замучил ты меня!

Разбегаев посмотрел на часы, горестно вздохнул и пошел за своим замом.

— Ойкин, мы к тебе! — громко сказал Разбегаев наигранно добрым голосом, когда они зашли в техотдел. — Сиди, сиди. Тут вот такое дело. Местный комитет уже давно к тебе присматривается, и сегодня решили мы доверить тебе одно дело. Уверены, ты с ним справишься.

Разбегаев поднял руку, как бы заранее отметая этим жестом все возражения.

— Поручение, в сущности, пустяшное, — душевнее заговорил он, испытующе разглядывая смущенного Ойкина. — Сегодня в семь вечера во Дворце строителей состоится торжественное чествование писателя Немыслова по случаю его пятидесятилетия. Читал, небось, его романы? Нет. Ну, это не так важно. Знаешь, где Дворец находится? Вот и отлично! Тебе сегодня надлежит там зачитать приветственный адрес от нашей организации. Мы с Зажимовым его уже составили.

— Вот он, держи! Подзубарь, значит, его хорошенько и без запинки выдай. Понял? Да, можешь жену с собой пригласить. А что! Пусть посмотрит, какой у нее муж герой. Кстати, после торжественной части, говорят, концерт будет. Ну, добро, договорились! Смотри, не опаздывай только, не подведи нас.

Виктор Николаевич ободряюще похлопал молодого человека по плечу, но тут все время молчавший Ойкин, по лицу которого разлилось тоскующе-сожалеющее выражение, волнуясь, заговорил:

— Я, конечно, пошел бы, но вот беда у меня какая, посмотрите!

Ойкин приподнял воротник рубашки, и профсоюзные деятели увидели, что шея его густо обмотана бинтом. При виде повязки Разбегаев непроизвольно поморщился и поскучнел.

— Откуда этот чиряк проклятый взялся, болит сил нет! — свободнее заговорил Ойкин, уловив в лице Виктора Николаевича что-то вроде сострадания. — Поверите, голову повернуть не могу. Сами понимаете: куда мне с такой шеей на трибуну.

— Кгм. Ну, раскисать так не годится! Будь мужчиной! — лицемерно сказал Виктор Николаевич и посмотрел на Зажимова, как бы ища у того поддержки. — Подумаешь, прыщик малюсенький у него вскочил, а он уже паникует. Вот в прошлом году, когда мы путевки распределяли, у меня, знаешь, температура тридцать девять была! Весь огнем горел, а все же провел заседание месткома! Вот Гордей Степанович это может подтвердить.