За ужином в кают-компании Головнин откровенно признался:
— Судя по тому, что Кук здесь поначалу орудийными залпами определил свои симпатии к диким, я нахожу их к нам обхождение весьма ласковым.
После небольшой паузы он определил цели стоянки:
— Мы простоим пять дней, пополним запасы пищи, здесь, по моему разумению, свиньи, куры есть, зелень и фрукты само собой. Нынче издам приказ, который исполнять неукоснительно господам офицерам и матросам.
Утром экипаж построился на шканцах. Матросы то и дело вертели головами, вокруг шлюпа шныряли лодки с туземцами. Они что-то выкрикивали, протягивали кур, апельсины, кокосы.
Рикорд прикрикнул на любопытных и, раздельно произнося слова, начал читать:
— В порту Резолюшен острова Таны, июля 26 дня 1809 года. «Во время пребывания шлюпа „Дианы“ в порте Резолюшин острова Таны, а также и во всех других гаванях островов Тихого океана, населенных дикими народами, если обстоятельства заставят нас пристать к оным, предписывается следующее». — Он остановился на мгновение и перечислил требования командира, которые сводились к следующему:
— Покуда шлюп не запасется провизией, офицерам и нижним чинам не позволяется выменивать у жителей что-либо другое кроме съестных припасов. Все, что выменяется, складывается и делится справедливо поровну на команду.
— Над меною будет надсматривать лейтенант Рикорд.
— На рейде офицерам днем вахт не стоять, а только одним гардемаринам. Ночью же вахту править и офицерам и гардемаринам.
— Ночью вахта должна быть вооружена по-абордажному.
— При работе на берегу с командой будут поочередно мичман Мур и Рудаков и поступать им по приложенной инструкции…
Зачитав приказ, Рикорд распустил экипаж, а командир отозвал в сторону Мура:
— Вам, Федор Федорович, особое задание. Как я заметил прежде, у вас искусно получается объясняться пантомимами. Посему вам вменяю составить толковый словарик танскому языку, для потомков сгодится.
Не упуская из виду все работы на корабле и берегу, Головнин большую часть времени проводил на острове, среди жителей. Еще знакомясь с записками Джемса Кука, он сделал нелицеприятное для цивилизованных пришельцев заключение: «Известно, что жители островов Тихого океана считают европейцев голодными бродягами, которые скитаются по морям для снискания себе пищи. Танские островитяне, верно, опасались, чтобы мы не узнали, что у них много свиней и не поселились между ними. Капитан Кук, так же, как и мы, не много мог выменять у них сих животных. Гунама нас встретил на самом берегу и принял ласково; потчевал он нас кокосовыми орехами, которые сразу при нас велел одному мальчику лет десяти или двенадцати достать с дерева».
Командир «Дианы» не остался в долгу. С первой встречи с аборигенами он одаривал их бисером и материей, булавками, разной сверкающей мелочью, пуговицами. Вождю подарил роскошный халат, его приближенным — поскромнее, каждому по чину…
Общаясь с островитянами, знакомясь с природой острова, тщательно исследуя побережье и залив, Головнин, возвращаясь на «Диану», наскоро ужинал и записывал свои впечатления, размышлял, излагал свои взгляды на увиденное. Покончив с записками, брал с полки томики описания путешествий в этих краях Джемса Кука, его спутников, отца и сына Фостеров. Всего сорок лет минуло с тех пор, как здесь впервые побывал, совершая второе кругосветное плавание, английский мореход. В своем дневнике он поделился мнениями о жителях острова Тана: «Хотя мы и старались держать себя по отношению к ним дружественно, островитяне очень хорошо понимали, что, если нам вздумается, мы можем силою оружия занять их страну. Очень может быть, что первоначально предположение это казалось им даже правдоподобным. Только лишь по прошествии некоторого времени, лучше познакомившись с нами, они стали относиться к нам с большим доверием».
Вчитываясь в строки воспоминаний, Головнин соглашался с Куком, подтверждал высказывания его спутника натуралиста Георга Фостера, оспаривал его отдельные выводы, не забывал упомянуть и о своих промашках…
«Господин Фостер подозревал, что жители острова Тану людоеды», — рассуждал командир «Дианы», читая, как спутникам Кука туземцы угрожали растерзать их, если они посетят запрещенное место. Головнин решил удостовериться в этом, но не нашел подтверждений. «Господа, штурман Хлебников, доктор Брандт и я ездили к мысу, о котором здесь пишет г-н Фостер, и ходили там по берегу; жители приняли нас ласково и были без всякого оружия. Мы доходили и до оконечности мыса, о коем Фостер говорит, и хотели идти кругом оной, но жители угроз нам не делали и никаких знаков не показывали, похожих на то, чтоб они убивали и ели людей. Не желая с ними поссориться за одно пустое любопытство, мы не противились много их просьбам и оставили их в покое».
Беглые замечания о женщинах Головнин дополнил: «Хотя же мужчины между собою обходятся дружелюбно, но к женщинам никакого внимания они не показывали, и мы заметили, что женский пол у них в презрении и порабощении: все тяжкие по образу их жизни работы исправляют женщины… Мы точно то же самое заметили; даже десяти— и двенадцатилетние мальчики часто грозили женщинам и толкали их. Все тягости, как-то дрова и домашние их вещи, — при нас носили женщины».
Толику своих рассуждений русский мореход уделил и мужской половине островитян. Среди многих качеств живописно описал интимную сторону. «Потом повествует г-н Фостер, что жители острова Таны мужского пола скрывают ту часть тела, которую стыд заставляет людей скрывать почти во всех странах света, то есть они делают из листьев растения, подобного имбирному, остроконечные чехлы, которые, надев на тайную часть, поднимают кверху и привязывают к брюху шнурком, кругом тела взятым. Но г-н Фостер говорит, что прикрытие такое они употребляют не от побуждения стыда или благопристойности, и нам казалось, мы видели живое подобие того ужасного божества древних.
На сие я сделаю мое замечание: шестилетних мальчиков я не видел с такими чехлами, даже дети восьми и десяти лет при нас были совсем нагие, но четырнадцатилетние мальчики и более носили чехлы, как и все взрослые мужчины. И я имею очень хорошее доказательство, что они это делают от благопристойности, а не так, как Фостер думает: возвращаясь с господином Хлебниковым и Средним от горячего родника по берегу, мы подошли к толпе островитян, из коих некоторые лишь после купания вышли из воды и не успели надеть чехлов; увидев нас, они тотчас тайные свои части зажали руками, потом отошли в сторону и, отворотясь от нас, надели чехлы и опять пришли к нам. Г-н Рикорд предлагал одному из них драгоценный для них подарок за такой чехол; когда дикий понял совершенно, о чем дело идет, то зажал себе лицо обеими руками, как у нас от стыда делают, засмеялся и побежал прочь».
Десяток страниц заполнил убористым почерком Головнин, повествуя о семидневном пребывании «Дианы» на острове. На рассвете последнего июльского дня шлюп покидал Новые Гебриды. «Лишь только жители приметили, что мы их покидаем, как вдруг на всех берегах кругом нас раздалось громогласное: „Эввау! Эввау!“ Подъезжая к шлюпу, они беспрестанно кричали: „Диана! Диана!“ — и показывали руками к якорному нашему месту; но коль скоро приехали близко, то завыли голосом, что-то припевая и утирали слезы, которые действительно непритворно текли у их из глаз».
— Что поделаешь, — глядя на отстающие лодки, вздохнул Рикорд, — для нас разлука не особенно огорчительна, а для диких, видимо, чувствительна.
За время стоянки он, как и положено, помощнику большую часть времени провел в хлопотах, разъезжая между берегом и шлюпом, снаряжая «Диану» к походу, подбадривал матросов шутками…
Шлюп, набирая ход, миновал скалистый мыс, на шканцах появился побледневший Богдан Брандт. Подойдя вплотную к Головнину, лекарь вполголоса проговорил:
— Сию минуту преставился Иван Савельев. Головнин и Рикорд молча сняли шляпы, перекрестились. Пять дней назад простудился корабельный плотник Савельев. Здоровяга на вид бодрился, врач сначала не придал значения хвори. А тот трудился наравне с другими, работы хватало после штормовых дней в океане. Через день бросило его в жар, свалился в бреду. Так бедолага и не очнулся. Лишь перед рассветом вдруг застонал, прикорнувший рядом его напарник, матрос второй статьи Филипп Романов, кинулся к товарищу. Савельев лежал с широко открытыми, блестящими в темноте глазами. Что-то тихо проговорил, махнул ладонью и, закрыв глаза, тихо заснул навеки…
