Прильнувший спиной к лодке Желан пошевелился и запрокинул голову, силясь разглядеть, что творилось на том берегу. Рогнеда мазнула по нему блеклым, пустым взглядом и осталась сидеть на своем месте. Как же она устала...

Скинув броню, Ярослав и Будимир бросились в ледяную воду почти одновременно. Детвора завизжала от восторга, а Звенислава медленно осела на землю, держась руками за живот. Она думала, что после пережитого ночью, ее сердце разучилось болеть. Но нынче, когда она увидела мужа — живого и невредимого — то удивилась, как оно у нее не разорвалось на тысячу частей.

На том берегу Чеслава размахивала руками, приказывая что-то оставшимся кметям. Трое из них рванули в сторону ладожского терема — верно, за подмогой. Сама воительница в воду не полезла, но подошла к самой кромке и не отводила от княгини счастливого, сияющего взора.

Неведомо, как долго плыли мужчины. Время для Звениславы словно застыло. Не отрываясь, она смотрела на реку, наблюдая за водной гладью, до тех пор, пока Ярослав в одних портках да рубахе, босой, не показался на берегу. За ним следом вышел и Будимир, и дети облепили их со всех сторон.

У Звениславы не хватило сил даже одернуть девчонок. Намокнут ведь, едва согрелись ночью, дрожали да зубами стучали почти до самой зорьки. И встать у нее сил не хватило тоже. Ноги просто не шли. Вот она и сидела на берегу, и неотрывно смотрела в серые глаза мужа, пока тот обнимал льнувших к нему дочерей.

А потом она моргнула, и вот уже мокрый, холодный Ярослав прижимал к груди ее саму. Но Звениславе было тепло. Она расплакалась и не заметила этого, пока ледяные пальцы мужа не принялись стирать с ее щек слезы. Он смотрел на нее так внимательно, так пристально, словно хотел навсегда запечатлеть ее лицо в глубине своих зрачков. Словно не мог оторваться, не мог надышаться, словно думал, что она исчезнет, коли он отвернется.

И весь мир для Звениславы сжался до лица мужа. Она гладила его и чувствовала под своими ладонями повязки. Чувствовала его раны, видела проступившую на рубахе кровь, которую не вымыла даже река.

Он жив, жив, жив, жив, жив — стучало в ее сердце и висках.

— Касаточка моя, — шептал Ярослав, стискивая ее плечи. — Ласточка моя.

Княжий отрок IX

Когда впервые после ранения он открыл глаза, на мгновение помстилось, что разучился дышать. Это потом он уже уразумел, что боль в располосованной груди не давала толком ни воздуха в легкие набрать, ни выдохнуть. А тогда-то он шибко испужался. Хватал и хватал ртом воздух, словно выброшенная на берег рыба, а все никак не получалось. Тугая повязка крепко стягивала ребра, и Горазд едва мог шевелиться. Так и глядел на темное, безлунное небо у себя над головой и тихо-тихо дышал через нос. И казалось ему, что положил кто-то на грудь тяжеленный камень, и тот все давил да давил, впечатывал в землю.

Чуть погодя уже легче стало. Но страх этот с ним надолго остался.

И много седмиц спустя, бывало, что вскакивал посреди ночи в промокшей насквозь рубахе и хватался за грудь, уже давно поросшую тугими, выпуклыми шрамами. Мстилось, что задохнулся во сне. Что сызнова не мог ни пошевелиться, ни вдохнуть.

Но в тот, самый первый раз Горазд этого еще не знал. Потому и испугался, и начал ладонью по земле скрести. Кто-то из кметей его беспокойство заметил, кликнул лекаря. Без меры уставший мужчина пришел и, поглядев ему в глаза, велел спать. Горазд и сам не заметил, как мгновенно сомкнулись налившиеся непомерной тяжестью веки.

Он спал, и ему снился горящий терем. В груди разгоралось свое пламя, а Горазд во сне спасал князя от огненной деревянной подпоры. Потом на место князя пришла Чеслава и долго-долго смотрела на него своим единственным глазом. Он пытался ей в чем-то признаться, но воительница лишь печально качала головой.

Сызнова Горазд проснулся уже под утро. С сухим хрипом попросил воды, и незнакомые кмети подсобили ему напиться, придержали за голову.

— Князь — жив? — спросил он, глядя на них покрасневшими, воспаленными глазами.

— Какой? — хохотнул тот, что помладше. — Немало их тут нынче собралось.

— Ладожский...

— Жив-живехонек!

Горазда успокаивающе потрепали по плечу, растревожив раны под повязками, но он улыбнулся блаженной улыбкой и прикрыл глаза. Теперь-то можно было и помереть.

Когда он проснулся в третий раз, то сперва не поверил. Еще подивился: бывают же какие чудеса на свете, во сне еще один сон видит!

Но сидевшая подле него Чеслава оказалась самой что ни на есть настоящей. С перевязанной рукой и уставшим, осунувшимся лицом, она упиралась здоровым локтем в колени и гоняла во рту щепку, и искоса посматривала на мирно дремавшего кметя. Так и не скажешь со стороны, что ранен был. Крепкие отвары варил черноводский лекарь.

— Ты живая... — протянул Горазд, спросонья не сообразив, что воительница его услышит.

Она посмотрела на него обеспокоенно, походя приложила прохладную ладонь к горячему лбу. Потом поправила сползший на грудь плащ, которым он укрывался, подтянула его повыше, к шее.

— Тебе память отшибло? Головой ударился? — спросила требовательно, и Горазд, едва придя в себя, порадовался, что про румянец можно будет сказать, что он от ранения.

— Нет вроде. Не отшибло, — все таким же хриплым голосом прокаркал он.

Обеспокоенность Чеславы никуда не исчезла.

— Тогда дивишься чего? — продолжала она допытываться. — Али не помнишь, как беседы со мной вел?

Горазд не помнил. Разве ж говорил он с кем-то, когда тот хазарин его порубил?.. Он мыслил, ему все, что потом было, во сне привиделось.

— Водицы хочешь?

— Нет... расскажи, что... что приключилось, — слова давались ему с трудом. Горло изнутри обжигало всякий раз, как заговаривать пытался.

— Войско мы одолели, — Чеслава задумчиво смотрела вдаль прямо перед собой. — А об остальном тебе знать не надобно. Лекарь велел спать — вот и спи.

— Почем знаешь, что он велел? — уже в полудреме пробормотал Горазд.

Даже такой короткий разговор и впрямь из него все силы высосал, и он снова почувствовал жгучее желание закрыть глаза.

— Так все лекари велят, — ответ воительницы донесся до него словно из тумана — приглушенный и далекий, как и она сама.

Под вечер пришел к нему сотник Стемид. Горазд проспал ведь день, не почувствовал даже, как осматривал его лекарь, как заставил проглотить горький отвар и напоил потом прохладной водицей. Во сне было ему хорошо: ничего не болело, глотку не разъедал при каждом слове огонь.

Выглядел сотник Стемид так, что на погребальный костер краше кладут. Посмотрел на Горазда сверху вниз, а потом неловко, без прежней резвости опустился рядом с ним на одно колено и вложил в руку что-то прохладное, шершавое. Силился кметь смекнуть, да не вышло. Даже пальцы толком сжать не сумел, так, огладил слегка.

— Твоя доля в добыче. Князь велел отдать, — скупо пояснил Стемид улыбнулся. Раньше на щеке появлялась у него лукавая ямочка, нынче же одни жилы да кости там были. — Теперь точно помирать не смей.

— Откуда добыча? — Горазд попытался приподнять голову и поглядеть на мешок, в котором прощупывались монеты, но зародившаяся в груди боль тотчас откинула его назад, и еще долго он не мог отдышаться, и лежал, обливаясь холодным потом.

— Резвый какой, — со стариковским неодобрением пробурчал Стемид. — Становище хазар мы нашли. Неподалеку. Меньше дня пути.

— Как же вы поспели... — подивился Горазд.

— Ты ж какой день спишь уже, — сотник добродушно рассмеялся. — У лекаря одна радость, что хворый такой смирный попался. Сказано ему спать, он и спит.

— Так сколько ж прошло уже? — даже боль чуточку от любопытства притупилась.

— Третий день, как сеча закончилась, — сотник задумался о чем-то своем.

— А князь как?.. — и хоть помнил он слова Чеславы, а спрашивать о самом главном было боязно. — Все с ним ладно?

— Уж не переживай, — Стемид хмыкнул, но сразу же посерьезнел. — Мстиславич сказал, ты ему жизнь спас.