– Твоя тетя очень больна?..

– Нет! – решительно ответила та. – Она притворяется. Не хочет отпускать меня в П. Считает, что я откажусь от замужества и отъезда, если она будет притворяться больной. А в действительности она сильнее меня.

Он не знал, хорошо это или плохо – что Жаннетт лишь притворяется. Неприятное чувство не исчезало. Жаннетт столько раз убегала, а сейчас – каково было бы умереть в В., новой колыбели партийной империи?

Другой ночью она по телефону говорила с Марией – та дозвонилась ей, ее слабый голос еле звучал в трубке.

– Мне очень одиноко сейчас. Мне плохо. Я хотела услышать твой голос. Мне страшно…

С аппаратом Катя пришла в кухню; не включая света, полезла за стаканом. У нее сушило горло.

– Сейчас половина первого, – напомнила она сестре.

– Мне нужно поговорить… очень, очень нужно поговорить!

– Ты беспокоишься… из-за того? Ну… что ты написала?.. Это был несчастный случай.

– Конечно, это несчастный случай! – воскликнула Мария. – Никто не виноват!

– И чего ты беспокоишься, если никто не виноват?

– Это невозможно! Слышишь? Катя?.. Дитер ни в чем не виноват, а они затаскали его по допросам. Представляешь, в каком он состоянии?

– Он… ну… это его жена, это… естественно.

Мария заплакала ей в ухо.

– Ну, не плачь! Чего ты плачешь?

– Я боюсь его потерять! Катя, если бы ты знала! Я не смогу! Я умру, если с ним что-то случится!

– Ничего с ним не случится, – грубовато уже ответила она.

– Ничего? Ничего? Они отрубят ему голову!

– Как? Зачем? За что?..

Мария громко жаловалась и местами всхлипывала. Со стаканом Катя расхаживала из угла к балкону, ей хотелось пить, но было как-то неудобно. Мысли у нее плыли, как у пьяной, но сонливость осталась в спальне, реальность была слишком четкой и оттого неприятной.

От короткого звонка – ей стало очень страшно. Стакан выпал и разбился.

– Катя, что это?

– Это… у меня руки дырявые, – еле слышно ответила она.

– Что? Я тебя не слышу!

– К нам пришли.

– Что?

– Прощай, Мари. Прощай.

– Какое «прощай»? Катя? Катя!..

На цыпочках она пробежала в прихожую – и снова, уже близ нее, позвонили, теперь резче и длиннее. Мгновение или два она постояла в нерешительности; потом, с приливом силы, рванула дверь на себя.

Альберт даже испугался ее исказившегося лица.

– Что? – ошеломленно спросил он.

– О-о-о… кто с вами?

Она выглянула в коридор.

– Никого. У меня тут саквояж и чемодан. Я… Можно войти?

Она отступила от дверного проема.

– Я не смог дозвониться, – объяснил он виновато.

– Вы… я убью вас!

– Но за что?

Чтобы успокоить ее, он спросил:

– Ты еще выросла, Кете? Ты стала выше меня!

– Что вы врете? Все те же сто шестьдесят семь сантиметров.

Он ласково посмеялся с этого – то было как раньше. Она отошла подальше, чтобы оценить его новый облик.

– Бог мой, неужто тренч в Минге больше не носят?

– Носят. Правда, мне он надоел, захотелось экспериментировать. Тебе нравится?

Она хмыкнула: все же тренч ей нравился больше, так как отсылал к персонажам американского нуара. Сейчас же вместо него был свободный короткий черный бушлат, зато на месте остались клетчатый шарф, синий свитер и светлые брюки.

– И как это ваше… называется?

– Это бушлат. Кете, ты серьезно?

– То-то я думаю, что это вы на героя «Потемкина» похожи, – ответила она. – Но вам идет, конечно. Я, пожалуй, тоже себе что-нибудь революционное заведу.

Альберт переставил свои саквояж и небольшой старенький чемоданчик. Шляпу и бушлат он снял, как человек привычный, по-хозяйски. Не смущаясь вопросительных взглядов Кати, он снял и шарф и повесил его рядом с верхней одеждой.

– Вы смотрели на часы? – спросила она. – Я только что заставила тетю заснуть. Чего вы пришли?

– Я хотел попрощаться. Мне показалось грубым уехать, ничего не сказав. Я возвращаюсь в столицу. Не знаю, приеду ли снова. Мне передать что-нибудь Марии?..

Говорил он поспешно и тоном таким, словно желал оправдываться.

– Что? Марии?.. Ничего. Она звонила мне… нет, ничего не нужно.

Они помолчали. От его дружеского участия ей было больно. Невероятным образом он умудрялся мучить ее, не прилагая для этого никаких усилий.

– Вы были больны? – спросила она, потому что молчать было невыносимо.

– Нет…

– Вы очень бледный, прямо белый, как стена.

Он пропустил это мимо ушей.

– Значит, вы сказали… хм… Когда вы уезжаете, вы сказали?

– Завтра утром.

Она ждала какого-то разумного продолжения.

– Извините, что я с вещами, – неловко сказал Альберт. – Я съехал с жилья и… мне негде переночевать. Я думал, я уезжаю вечером, а выяснилось, что утром. Сейчас поезда не ходят по расписанию. Я ухожу. Извините.

– А, так вы пришли переночевать! – воскликнула Катя. – Так что сразу не сказали? Оставайтесь.

– Нет, я переночую у знакомого.

– Но вы уже пришли!

– И все же, – начиная злиться, сказал он, – это очень неудобно.

От злости ли его, от собственной растерянности – но она громко рассмеялась. Смех был металлическим, в нем отражалось унижение, раздражение, отчаяние и боль.

– Ну… прекрасно… – выдавила она с трудом. – Уходите. Проваливайте! Давайте! Давайте же!

– Тебя услышит твоя тетя, – тихо сказал Альберт.

– Ой, да плевать мне на тетю! И что с того? Что с того, я вас спрашиваю?

Унизительно было: он слишком хорошо меня понимает. Нервность ее, показанная со смехом, говорила лучше любых ее слов.

Альберт заложил руки за спину и прошел мимо нее в гостиную; не поворачиваясь, спросил:

– Чего ты хочешь, Кете?

Он принимал ее вызов, уверенный, что выйдет победителем.

– Я хочу, чтобы все было нормально. Чтобы вы были нормальным! Как раньше! Чтобы мы были как раньше… друзьями.

– Когда-то все было нормальным? – с иронией спросил он. – Это когда?

Не дав ответить ей, он продолжил:

– Когда-то было прекрасное время, когда жизнь была свободной, дружба и любовь были сильнее обстоятельств, когда не говорили о войне и не готовились к ней. Время мира и человеколюбия, которое, нам казалось, никогда не закончится.

– Не издевайтесь надо мной!

– Прости, Кете, – он заметно погрустнел, – но, боюсь, «нормально», которое ты хочешь вернуть, никогда не было. Все было плохо всегда, но ты была юна и не понимала этого.

Она прислонилась к стене, на мгновение показалось, что она не удержится и заплачет с дикими воплями. Чтобы вернуть здравомыслие, она сделала несколько вздохов. Он прав, он полностью прав! Ты хотела этого! За этим ты уезжаешь с Митей! Зачем сейчас себя мучить? Но почему, почему, почему не может быть, как раньше? За что разрушилась иллюзия счастливого мира, зеркального мира, в котором я любовалась своим отражением? В 16 лет я искренне верила, что любовь победит все – предубеждения, комплексы, политику и даже прошлое. Вот бы вернуться в тот январский день, когда она, полная уверенности во взаимности, воскликнула: «Я вас люблю, очень-очень люблю!».

– Наверное… вы правы, – прошептала она.

Она не поняла его тяжелый вздох – было то разочарование или же облегчение.

– Мария сказала, ты выходишь замуж. Это… хорошо. Полагаю, вы уедете. Мария так сказала.

– Зачем же… вы пришли?

Альберт оглянулся, в его выражении проступило странное недоумение, будто он сам не понимал, что делает в этой квартире.

– Ты не веришь тому, что ты говоришь, – как выбивая каждое слово, проговорила она. – Я прямой человек…

– Я знаю, – тихо сказал он.

– Ты пришел, чтобы увидеть меня?

Опять этот необъяснимый вздох.

– В тебе есть то, что я не пойму никогда, – сказала она.

Он хотел пройти мимо ее, но не сдержался и взял ее за плечи. Голова ее упала вперед. Невозможно было сопротивляться теплу, что, казалось, вливалось в нее через мучительную близость с ним.