– Что скажете? – усмехнулась Марго.

– Я пойду, – сказала я, чувствуя себя оплеванной. «Сама виновата», – осудила бы моя мать.

– А как же портрет? Надо закончить. Скоро мой муж придет, надо бы его спросить, что он думает, заодно познакомитесь с ним. Не сомневаюсь, вы понравитесь друг другу. Возможно, вы даже где-то с ним встречались, – продолжала она глумиться надо мной. – Не встречались?

– Мне пора, я пойду, – промямлила я и двинулась к выходу.

В коридоре стояла Кристина – бледная, прозрачная, как невесомая. Неужели все слышала и догадалась? Или поняла по интонации голоса своей матери, что между мной и Марго происходит что-то гадкое? Скорей всего, мне мерещится от отчаяния. Но глаза Кристины, голубые, как и у ее отца, говорили о том, что не мерещится. Ни в чем я не уверена, все как в дыму. В голове только одна четкая мысль: надо поскорее отсюда удрать, пока не вернулся Стас.

Я множество раз представляла себе сцену разоблачения. Проигрывала ее в уме в разных вариантах – один хуже другого. Не всеобщего осуждения я боялась, с этим я бы справилась, да и плевать на осуждение. Я боялась потерять Стаса. То, что он женат, я вычислила довольно быстро, и меня терзала мысль, что он меня бросит – никогда не оставит свою семью, как заявила мне с издевкой Марго. Ради этого она меня сюда заманила под предлогом портрета. Ложь Стаса меня съедала, терзала, возмущала, но я готова была все простить и принять ситуацию такой, какая она есть, лишь бы не расставаться с ним. И бунтовала моя совесть: нельзя воровать чужое. «Я же не знала, что он женат», – спорила я сама с собой. «Теперь же знаешь, но не хочешь от него отказаться», – стыдила я себя. Меня кидало из крайности в крайность: готова была порвать с ним и освободиться от лжи, но, представляя свою жизнь без Стаса, ничего не делала и не признавалась ему, что обо всем догадалась. Пусть остается так, как есть, тогда не придется принимать мучительные, непосильные решения. Любовь-страсть меня поработила, а я хотела быть свободной. Сейчас открою входную дверь и, скинув с себя несвободу, навсегда уйду, должна уйти, должна.

– Не получается открыть? – раздался за спиной насмешливый голос Марго. – Надо повернуть ключ.

– Да, да, – пролепетала я.

Одновременно с моим лепетом дверь распахнулась, и в квартиру вошел Стас. Посмотрел на меня, как на незнакомку, которую видит впервые, и безразлично поздоровался. Ни один нерв не дрогнул на его лице. Глаза равнодушные, прохладные, без глубины и теплоты, когда он был со мной. Он тоже был незнакомцем – не любимый человек, а играющий роль артист.

– Это Стас, мой муж, а это Вероника, – со смехом представила нас друг другу Марго.

– Извините, – пробормотала я и выскочила на лестничную площадку. И только в метро вспомнила, что в спешке забыла свои рабочие инструменты. Ну да ладно, не бежать же за ними назад, куплю новые!

Я надеялась, что Стас позвонит, оправдается, что-то объяснит. Его отчужденный взгляд говорил о том, что я ему – никто, семья дороже и не станет он переворачивать свою жизнь из-за какой-то временной любовной интрижки. Не делай поспешных выводов, начала я себя убеждать, он растерялся, не хотел скандала в присутствии дочери, не мог же он броситься ко мне с объятиями. Внезапно меня осенило: он подумал, что я явилась к Марго с целью их развести. Надо срочно написать ему, что произошло в действительности, что я не действовала за его спиной. С трудом себя остановила, чтобы не написать.

Пока покачивалась в вагоне метро, перемалывая одно и то же, пристал какой-то наглый парень с противной рожей. Отшив его, я вышла из метро. Краем глаза проверила, что этот придурок не тащится за мной. На всякий случай вытащила из сумки газовый баллончик. Сжимая его в руке, направилась к дому. Шла и внушала себе, что не рыдать надо, а ликовать – наконец-то я свободна, не придется больше врать матери и бабушке, жить под страхом быть брошенной. «Ура, я свободна!» – кричала я про себя, но крик звучал слабенько. Молчание Стаса убивало. Выходит, его не тревожит, конец ли это наших отношений. Раз конец, так тому и быть.

Разбитая, с застрявшим в горле комом слез, я вошла в квартиру. Из кухни доносился недовольный голос матери. Она отчитывала за что-то бабушку. Срывала на ней свои неудачи дня.

– Что здесь происходит? – спросила я.

– Ничего, пустяки, – сказала мама.

Однако бабушкин похоронный вид говорил о том, что ссора серьезная. Обычно непреклонная и решительная, в этот раз она выглядела раздавленной.

– Не похоже, что пустяки, – вспыхнула во мне защитница. – Я же вижу, что бабушка расстроена, ты опять ее обижаешь.

– Это не я, а она меня обижает! Я попросила ее посидеть завтра вечером часа два в своей комнате, пока у меня будут гости, а она заявила, что я ее оскорбляю.

– А разве это не оскорбление – запирать родную мать в комнате, как в камере? Ты так ее стыдишься? – заклокотала я от обиды за бабушку и от нестерпимой боли в сердце. «Стас», – стонало все внутри.

– Опять двадцать пять! Тебя послушать, так я всех стыжусь.

– Как еще это назвать? На твои спектакли нам ходить запрещено, а теперь уже из комнаты выходить нельзя. Может, еще в кладовке нас запрешь?

– Не говори глупостей! Я всего лишь попросила посидеть недолго в комнате. Неужели это так сложно? Придут важные люди, мне необходимо переговорить с ними наедине.

– А в туалет бабушке можно будет выходить? Или ночным горшком пользоваться? – съязвила я.

– Не смешно, – поморщилась мать. – Почему такая невинная просьба воспринимается в штыки?

– Мне тоже спрятаться вместе с бабушкой?

– А-а, бессмысленно что-либо говорить! Вы обе глухие! – Мать махнула рукой и ушла.

– Не расстраивайся, ба. Не бери в голову, – бросилась я утешать. – Ты же знаешь мамины закидоны, завтра она извинится.

– Да уж, извинится она! Ладно, так уж и быть, посижу в комнате, – обреченно произнесла бабушка.

– Тогда я с тобой вместе посижу, телевизор с наушниками будем смотреть, чтобы не выдать своего присутствия, – попробовала я обернуть все в шутку. Мне удалось – бабушка улыбнулась.

– У тебя все в порядке? – спросила она. – Какая-то странная ты, дерганая.

– Все нормуль, устала, много работы.

Завралась я окончательно. Надо бы записывать свои сочинительства, чтобы не запутаться в них. Умасливаю свою совесть тем, что иногда ложь идет во благо – лучше соврать, чем рубануть правду-матку и причинить человеку боль. Мои признания бабушку бы убили. Она – не из тех моралистов, которые всех поучают, а сами творят, что им вздумается. В свои «проповеди» о честности и справедливости она свято верит и следует своим правилам. Для нее роман с женатым человеком – колоссальный грех, поэтому рассказывать ей ничего не буду, да и нечего рассказывать – все закончено. С этим роковым словом «закончено» я вошла к себе.

Моя комната – это моя келья, оторванная от мира за окном. Вхожу, и мои работы оживают, приветствуют меня. Среди них я ощущаю себя сильнее, увереннее. Они – это я. Частица меня осталась и в доме Стаса, в незаконченном портрете Кристины. Частица и в портрете самого Стаса, который я прячу от матери. Разумнее держать его в папке, раз она что-то смекнула. Перед сном, когда затихала наша квартира, я вытаскивала портрет. Мне удалось передать выражение глаз Стаса. Только одна я видела в них глубину и нежность. Да нет, не одна – Марго тоже. Обнимая ее, целуя, он смотрит на нее точно так же, как и на меня, а вероятнее всего, с еще большей нежностью, потому что она его спутница по жизни, а я – игрушка-развлечение: позабавился, наговорил кучу фальшивых ласковостей и бросил. Меня сжигала ревность – несвойственная мне, незнакомая до появления Стаса. Ревность не уступает любви по силе и даже помощнее будет. Она рвет меня на куски, вызывает отчаянные, крайние мысли. Иногда думаю, что ревность к любви не имеет отношения – темное, не нужное мне чувство. Даже опасное – не ты ревность контролируешь, а она тебя.

Я положила портрет Стаса назад в папку – хватит себя терзать, лучше поработаю. Моя задача творить, а не страдать. На столе большой лист бумаги и карандаши – всех цветов, с остро отточенными кончиками-иглами. Раскручу свою фантазию до отказа, влечу в работу всем своим существом и стану одним из нарисованных мной цветов – не тех, что растут на лугах и на клумбах, а нереалистичных. Я взяла карандаш, коснулась его кончиком бумаги и остановилась. Из комнаты бабушки донесся настороживший меня звук. Стены у нас хлипкие, ничего не утаить.