Фильм шёл. Зрители охали и ахали. Особенно общительные разделяли друг с другом восторг, что было редкостью. Вероятно, такого эффекта не было бы, не сделав Алёша накануне то, результат чего лежал на узеньком столике, стоящим за его спиной.

Он встал с кресла, растянулся устало в стороны и с предовольным впервые за долгое время видом развернулся и направился к столику. Он включил лампу, и её сумрачный блеск осветил свёрнутую горстку чёрной плёнки. Схватив плёнку кончиками рук, Алёша развалисто зашагал к мусорному баку, где и оставил её. То были рекламные кадры, предназначенные для самого начала настоящей видеозаписи и составляющие, в сущности, основной заработок «Пластфильма». При попадании плёнки в Алёшины руки, его смутило то, что то самое рекламное начало рассказывало о новых изделиях из пластмассы: что-то из сферы детских развлечений и для домашнего хозяйства. Он это нашёл крайне предосудительным и, более того, компрометирующим уже совершённые усилия в долгой идеологической войне против пластмассы, ввиду чего решил правильной мерой оторвать всё, что по его пониманию было абсолютно ненужным. О сделанных вложениях и возможных доходах «Пластфильма» он, видимо, и не догадывался. Впрочем, он и не заморачивался. Вернувшись на место за панорамой, Алёша потерял всякую задумчивость в лице.

По прошествии нескольких минут, в кинозале из ниоткуда обнаружился некто, ступавший ровным, но спешным шагом. Новоприбывший незнакомец подошёл к одному из сидящих в креслах зрителей и, приблизившись к нему, что-то тому сообщил. Последний, в свою очередь, кажется, передал то же сообщение, повернувшись к другому зрителю через несколько мест в том же ряду (все зрители расселись в двух, а то и в трёх местах в ряду друг от друга). Трое направились к выходу, а за ними, из любопытства, последовали ещё несколько человечков. В зале началась своеобразная неразбериха, и зрители – кто из того же любопытства, а кто из страха – стали массово покидать зал. Не позднее, чем через пять минут, больше половины пришедших ушли в неизвестном направлении, и лишь дюжина остались на местах. Алёша, растерянный и испуганный, побежал к выходу.

Вытолкнув двери, подобно тому, как он это сделал накануне при приветствии зрителей, причём, с тем же ужаснувшимся до холодной дрожи видом, Алёша сразу заметил два знакомых профиля, придерживающих друг другу дверь во «Дворец», и ринулся за ними. То, что увидел он внутри, поразило его: гладко обработанный, словно отточенный и ламинированный, пластилин убранства «Дворца» отбрасывал стройный блеск, служивший утончением чёрно-белой романтики; разодетые под консьержей «слуги при "Дворце"», бывшие в действительности обычными работниками кинотеатра, кротко переходили от посетителя к посетителю и обслуживали стоящих с вопросительным видом гостей. Костюмы слуг, и вправду занимавших именно так сформулированную в рабочем договоре должность, были непременно изысканнее и роскошнее простенького Алёшиного. Побудь он подольше во «Дворце», даже посреди этой погони, он поймал бы глазом практически незаметную особенность «придворного стиля»: каждому слуге, помимо пошитого под него собственно костюма, подбиралась рубашка с воротником под овал лица. Но поскольку лица у всех слуг были овальные, рубашки были одинаковые.

Среди густой толпы, Алёша нащупал взглядом знакомые спины, заходящие в кинозал, и бросился вслед.

Дверь приоткрылась тихим мановением. Напрягавший своё внимание Алёша обернулся, чтобы убедиться, что ни один слуга не заметил его входа в кинозал, и, сохраняя тишину движений, переступил порог. Дверь закрылась сама.

Сказки о разбитых сердцах не всегда рассказывают исчерпывающую историю о разбитых сердцах. Обычно они останавливаются на сюжетах безответной любви, где горящий пламенем влюблённый изнемогает в мысли и чувстве по, как принято говорить, «объекту любви», и где само пламя переливается из одного цвета в другой по мере трансформации чувства: от пунцового пламени как жаждущей плоти страсти до рыжего пламени принимающей, вдохновляющей любви. Движение такой трансформации может быть направленно в обратную сторону и в любую другую. А любовь, на которой завязывается интрига, не всегда даже безответная, по крайней мере поначалу. Но сердце бьётся не только такими сюжетами. Есть, например, ещё белая и чёрная любовь, которые редко существуют по-отдельности и чаще всего составляют одно чувство. Чёрная любовь – это ненависть.

Забитый кинозал вмещал порядка двух с половиной сотен пластилинов и пластилинок на местах и с сотню обступивших ряды, плотно прижавшихся между собой в тесной толкучке. Многие смеялись, улыбались и заметно радовались, пристально наблюдая за киноэкраном. Благодатью, которой внимала такая многочисленная аудитория, стала классическая комедия, снятая пару десятилетий назад, когда Алёша был ещё подростком, и содержащая по большей части юмор, так сказать, «насильственных недопониманий»: один ткнул другого палкой, тот упал, затем встал, осмотрелся и никого не обнаружил, потому что первый хитренько спрятался. А после – бег друг за другом! Алёша был знаком с жанром, но никогда не подумал бы, что подобный показ в сегодняшнее политически напряжённое время представит для зрителя такой интерес. В лёгком недоумении, Алёша обратился к стоящему поблизости незнакомцу:

– По чём билеты? – осведомился Алёша.

– Бесплатно, – не пожелал вступать в подробное обсуждение незнакомец.

– Бесплатно? А в чём соль?

– «Дворец» уже не в первый раз устраивает такие показы, – раскошелился на пояснения человечек – и я даже больше скажу – не только такие! В прошлом месяце они ставили классику, только всякие грустные фильмы. Теперь, видно, решили по комедиям пройтись. Но мне, если хотите, – вошёл в азарт незнакомец – наплевать, что я этот шедевр уже в пятый, пожалуй, раз смотрю: я лучше вечер на это потрачу, чем ещё раз в ту зассанную помойку пойду!

– В какую? – спросил Алёша, подождав с мгновение.

– В «Дружбу». Билеты там дешёвые, да, – проговорил тот быстро – но, в остальном, это нищая дыра, причём заплёванная. Стыдно, что такие так называемые кинотеатры у нас в городе ещё не закрыты, понимаете, за народ стыдно… А во «Дворец» я бы охотнее умереть пришёл, чем ещё раз в сторону той «Дружбы» посмотрел.

Зал заливался безумным смехом. Некоторые бесновались от удовольствия, надрывая себе горло всплесками хохота и яростно шлёпая свои бёдра и колени в преследовании нервной разрядки. Это был коллективный экстаз, неудержимый и благостный: групповая радость, так сладко вознаграждавшая её участников, и с такой горечью жалившая тех, кто оставался лишь наблюдателем.

Алёша стоял в оцепенении, его взгляд застыл на какой-то точке на киноэкране и ничего, при этом, не выражал. Взор последовательно, шагая от экрана вверх амфитеатра и по рядам, перешёл на техническую комнату, имевшую с той, которая находится в «Дружбе», схожие форму и расположение. За стеклом сидели в ряд три фигуры, напомнившие Алёше тех, кто как-то раз беседовал через окно автомобиля. Одного – того, который тогда выбежал из «Дворца» на те самые переговоры – он однозначно узнал, но оставшиеся двое были покрыты тенью. Они, правда, словно ею и были, и лишь ею. Ни черт лица, ни общего внешнего облика Алёша не разглядел, однако, как ни, казалось бы, странно, эти чёрные фигуры составляли самое ясное и осязаемое впечатление Алёши от этого вечера.

Из непредвиденного оцепенения Алёшу вывела следующая ситуация: в один момент, во время закреплённых многолетней традицией киноискусства «кошек-мышек», преумножающих смешное в комедии, проектор в технической студии внезапно вышел из строя, и плёнка с фильмом зажевалась при заедании двигательного механизма, что привело к любопытному результату: большой, хмурый и глупый злодей, попавшийся в ловушку очаровательного и находчивого хитреца-героя, убегавшего от него, падал, а затем падал, и снова падал, и падал вновь и вновь и вновь… Можно предположить, что даже при целесообразных стараниях сделать этот фильм ещё смешнее, чем он был, не вышло бы настолько действенно, как получилось итогом такого нелепого казуса. Нелепого потому, что спонсором показала выступал «Пластфильм».