Annotation
Был такой рассказ старый, назывался «Целый вагон уходящих мальчиков».
Целый автобус
Целый автобус
Через проход сидели двое военных. В камуфляже и брониках, решил он — человек по макушку штатский; потом ему объяснили, что в брониках в автобусах не сидят, это была разгрузка — слово ему тоже мало о чем говорило, кроме самого корневого смысла. Он был филолог.
Сосед, тоже штатский, маленький и пожилой, — кашлял. Начал это после первой остановки. Он пожалел, что не имеет с собой маски, заразиться в пути — последнее, что хотелось бы. Маска здесь была бы нелепостью. У военных правда были, как это называется… балаклавы. Слово забыл. Проходил без маски всю пандемию, уж как-нибудь обойдется.
Военные сели в Москве, на Щёлковской.
Погода подгадала. Сразу, еще не выбрались из Москвы, снег пошел лепить горизонтально — чуть не сказал: в лицо, — в лобовое стекло. В двух метрах ландшафт исчезал. Автобус почти не двигался.
Это снаружи; а здесь — жарко. Туалета не было: был отсек для туалета, на входе средних дверей, но даже никто не спрашивал. Кто-то спросил — кто-то из двух водителей ответил: а трубы размораживать будете? За стеклами минус 15. Водитель — тот, что не за рулем — был образца его соседа: пожилой, заморыш, и злой. Первая остановка через два часа, с таким ходом и все четыре.
Еще были военные; но далеко, сзади. Автобус полупустой. Двое ближних были его моложе на десять лет. Скорей уж на двадцать. Тот, что у окна, круглоголовый, плотный, прямо из романа Солженицына. Он решил, что из двоих старший. По званию; главный, словом — начальник. Ближний к проходу имел на лице отпечаток мыслительного процесса. Глубокие глаза. Между тридцатью и сорока; ближе к тридцати, исходя из вводных.
Он не делал ничего. Ближний к окну тоже не делал ничего. Иногда шевелились. Между собой разговаривали, но мало. В автобусе никто не делал ничего, кроме водителей. Не делать ничего ближайшие двадцать часов.
С соседом было тесно. Сам он толстый, много места занимал. Пытался отодвинуть кресло в проход. Но кнопка не работала. Бросил что-либо делать. Пересесть на незанятое означало много шевелиться, и с риском, что попросят освободить. Как почти сразу оказалось, поступил правильно: минут через тридцать на остановке подобрали еще четверых. Все военные; разместились сзади. Количество военных теперь примерно уравнялось с количеством штатских.
Соседке, сразу через проход (те двое — сразу за ней), повезло больше: одна на двух сиденьях. Только лишь тронулись — нашла за стеклом купол, размашисто перекрестилась. Теперь у нее было всё на мази. Соседка смешила и злила. Расположившись, немедленно извлекла смартфон и включила — честное слово — громкую связь.
Громко, с хохляцким акцентом, изложила всё, что все видели перед собой. Поскольку автобус большей частью стоял, пассажиры оказались потребителями ее незамутненной речевой процедуры. Завершив один разговор, без передышки нажимала следующую кнопку.
— Вадик? Ну шо ты там делаешь? А де Никита?
На экране появилось лицо Вадика.
— Да шо… Полки собираю.
Голос, умноженный микрофоном, покрыл ближайшие три-четыре ряда. К тому же все молчали. Вадик был прямо тут — что не могло не радовать его сестру или куму; пожалуй, сестру, исходя из их ласкового и интимного, невзирая на свидетелей, взаимопонимания.
— Береги себя, — закончил Вадик, после двадцатиминутного обсуждения забот, погод и цен.
Он почувствовал какую-то приязнь к толстой бабе, к которой уже близкий Вадик, простой мужик — но физическим телом пребывающий где-то в Польше, или Чехии! — так грубовато нежен.
— Я с ними не общаюсь, — докладывала Оксана следующему абоненту. — Прямо такие все украинские… Та… я тоже хочу тот загранпаспорт сдать. Получить русский… — вызывая сомнения в непоказной своей политической декларации: в российском автобусе. Впрочем, она же перекрестилась.
Наконец даже и Оксана исчерпала сюжеты видеоконференции. Отпустила кресло, устроилась поудобнее. И — в лоб к сидящим военным:
— Первый раз?
Круглый у окна открыл рот и изрек:
— Нет.
Оксана умолкла на пятнадцать минут — не обескураженная, не смирившаяся, оставившая неизрасходованное про запас поверх поставленной точки.
Автобус вдруг поехал. Вьюга заносила сбоку, но дорога относительно освободилась от транспорта. Включили фары. Было одиннадцать утра.
Он решил спать. Маленький сосед давно решил, прислонив висок к стеклу. Спать особо не получалось; но спустя полчаса он осознал, что, оказавшись на трассе, свободный из водителей запустил кино на висящем над проходом мониторе. Качество воспроизведения проникало пелену дремоты. В первых рядах; из которых его — третий. Оксана заинтересовалась, упокоила смартфон в сумку. Он открывал и закрывал глаза; фильм был удивительной мерзости — последних произведений отечественной культуры. Назывался «Холоп».
* * *
— Стоим пятнадцать минут.
Снег всё сыпал, сразу запорошил голову. Без шапки, только капюшон куртки, под ней лыжный комбез. Получил возможность рассмотреть пассажиров. Неподалеку две молодые девушки. Детей, по счастью, нет. Многие ушли в кафе; другие закуривали.
Решил не стоять в очереди, отошел, обогнул здание. Встал в безветренной зоне. Комбез, при многих достоинствах, имел один недостаток: неудобно расстегиваться. Пришлось снять куртку, держать под мышкой.
Застегнувшись и подвинув на волосы капюшон, посмотрел по сторонам.
Снежное беззвучие. От стены сугроб по пояс. Угол отгородил от автобуса. Можно так решить, что никакого автобуса нет.
Постоять с полчаса — искать не станут, ждать не будут. Одет основательно, можно рассчитывать, что не замерзнет часа четыре.
И вправду же уйдет. Двинулся обратно.
Вокруг автобуса еще стояли, пришел шофер, неся стакан кофе. Пассажиры зашевелились, полезли в двери.
Фильм застыл на стоп-кадре. Это уже был другой фильм. Уселся, потом явился сосед, пришлось встать.
Автобус медленно вывернул со стоянки. Два часа дня, уже темнело.
Фильм двинулся.
Сидел с закрытыми глазами, отвернув от соседа лицо. Сосед кашлял, переставал, вновь начинал. Звук с монитора лишь чуть уступал в громкости Оксаниным переговорам. «Валера! Валера!» — кричала женщина. Какого-то Валеру искали на улице. Валера был мальчик. Жизнь Валеры на тренировках и дома, в сопровождении неутомимой женщины.
Показался и тренер. Это был актер Меньшиков. И впрямь: Меньшиков, а он не смотрел отечественное кино. Похвалил себя за цепкость. Неудобный автобус в снегах вдруг оказался развлекательным заведением, кинотеатром. Жаль было шоферов — подарившие остальным такое чудесное заполнение вакуума времени, были его лишены, были на работе. Фильм заливал автобус за их спинами. Неизвестно, что там делали в глубине, куда звук и изображение не доходили; но здесь — оказались объединены большей, чем внешние стены, силой. Он глянул на двух военных: лицо молодого было освещено радостью. Старший тоже смотрел, тянулся из-за спинки сиденья. Про Оксану можно забыть.
Фильм был хорошим. Когда зазвучала музыка советского союза, он даже усмехнулся стопроцентному попаданию. Команда пропагандистов, работающая над маршрутом — а шоферы не имели на уме ничего: случайный диск с попсовым набором, — не могли сделать лучше. Родина — звучало в голове каждого сидящего, уравнивая тех, кто там был, с теми, кто только слышал; родина — неважно, что ложь, это природа искусства: заполнять двадцать часов обреченных не делать ничего. Всё происходило по добровольному согласию, и он не имел причин отделять себя от этих зрителей, наоборот, радовался тому, что они понимают подмену — и отмахиваются как от несущественного — здесь и сейчас, не хуже его самого.
