Мы же продолжили движение по коридору: я — подсвечивая себе путь фонариком, а нашему Николаю Павловичу и фонарик-то был не нужен.

Он безошибочно прошёл вперёд и остановился у нужной двери.

— Стой, не трогай ничего, — обратился он уже ко мне. — Что-то тут не так.

«Не так» бывало по-разному. Как-то раз мы пришли проверять условия быта в одно место. Слесарь из конторы — без него тогда было нельзя обойтись — открыл нам дверь и отошёл в сторону — видимо он ожидал, что мы вломимся внутрь, как персонажи полицейского фильма.

Но нет, Николай Павлович не торопился входить. Он к чему-то прислушивался минут пять, а потом сам тихо отворил дверь. Внутри я увидел обыкновенную двухкомнатную квартиру, но на поверку она была не совсем обыкновенной.

Мы прошлись по комнатам. Всё там было, как в квартире типовой и скучной, а вместе с тем всё не так. Это была внутренность кукольного домика, в котором столы и стулья были не точно сделаны в масштабе, а обозначены.

То есть стул был чуть больше, чем нужно, чуть толще были его ножки, а кухонные шкафы открывались не в те стороны, мешая друг другу дверцами. Один шкафчик и вовсе был монолитным. Одеяло оказалось пришито к матрасу.

Выключатели были привинчены выше человеческого роста.

Кто-то большой делал тут кукольный домик, и не очень заботился о точности — с его точки зрения было похоже, да и ладно.

Слесарь ждал нас на лестничной клетке, и тут же начал спрашивать: «Ну что там? Ну что там?»…

Николай Павлович строго посмотрел на него и веско ответил: «Там — жилплощадь».

Слесарь усох и скатился прочь по лестнице.

Чем ещё заниматься Жилкомиссии, как не жиплощадью?

Я, признаться, не знал подробностей — дело это тут же передали наверх, и им занимались уже другие люди.

Только Николай Павлович, которого потом несколько раз вызывали консультировать этот случай, мог поведать нам, что там вышло, но на то Николай Павлович и служил в Жилищной комиссии сорок лет, чтобы ни с кем не делиться лишним.

А вот своей осторожностью, своими навыками и своими рассуждениями он как раз делился.

Теперь он стоял перед дверью коммунальной квартиры. Дверь была знатная, родом ещё из позапрошлого века, и на ней сохранились следы множества жильцов.

Замки меняли несколько раз, и, судя по всему, один раз дверь даже вышибали.

При этом она была много раз покрашена ужасной коричневой краской.

Краска залила замочные скважины, одну намертво, а внутри другой навернулись застывшие наплывы и капли. Впрочем, одна замочная скважина была новенькой и следов краски не хранила.

Тут включился свет, и через минуту появился наш Серёжа. Извиняющимся тоном он сообщил, что тут стояли жучки, а не обычные пробки. Чего уж говорить об автоматах, вот полыхнёт и…

— Не болтай, — беззлобно прервал его Николай Павлович. — Тут дело серьёзное, нужно подумать. Лучше, Серёжа, принеси, на чем сесть.

«На чём сесть» оказалось сперва стулом для Николая Павловича, а затем табуреткой для меня, которую принесла всё та же соседка.

Серёжа остался стоять у нас за спинами.

— Так, — вышел из транса Николай Павлович. — Открой дверь, только внутрь не суйся.

Серёжа повозился с замком, и замок скоро обиженно щёлкнул.

Николай Павлович аккуратно отворил её, и мы уставились в черноту.

Наш начальник поманил соседку и строго сказал:

— Швабру дай.

Женщина принесла швабру, и Николай Павлович засунул палку, не снимая тряпки, внутрь и нажал ей что-то. Внутренность комнаты озарилась противным жёлтым светом.

Соседка вдруг выплыла из коридорного сумрака, как рыба в аквариуме, и сообщила, что будет понятой.

— Нет, понятые нам без надобности, — просто сказал Николай Павлович, но сказал так, что соседку вышибло из поля зрения, как пробку из бутылки с шампанским.

Мы же снова заглянули внутрь.

Посередине комнаты стоял круглый стол овальной формы, покрытый скатертью. Даже на расстоянии было видно, какая она пыльная.

Несколько людей в старинного покроя пиджаках уныло смотрели со стен. Стёкла на портретах были припорошены пылью, как и всё в комнате.

Шторы закрывали вид из окна, а на тускло блестевшем паркете у стола лежал стакан.

Сперва я подумал, что Николай Павлович сшиб его шваброй, но тут же понял, что шваброй до него никак не дотянуться.

Стакан уронили давным-давно, и след уронившего в этой комнате давно простыл.

— Вот скажи мне, Серёжа, — сказал наш начальник, — Ничего необычного ты не замечаешь?

— Ну стакан там, — сказал Серёжа опрометчиво.

— Стакан-дело житейское, тебе к этой детали не привыкать. А вот на швабру ты смотрел?

— Швабра, как швабра. А что?

— А то, что гражданка Спирина принесла нам мокрую швабру. Я-то знаю, что она у неё в тазу на кухне стояла, потому что гражданка Спирина мыла пол, да ей в одночасье позвонили, и она сунула швабру в таз. Так и забыла пол домыть, увлёкшись своими бабскими разговорами. Но ты этого знать не можешь, однако ж мог при этом видеть, что швабру она нам принесла мокрую, а я вынул её из комнаты сухую. Значит, это дорогой мой Серёжа, что швабра высохла за то время, которое я ей шуровал, то есть секунд за пять. Усёк?

Серёжа усёк.

Да и я усёк, хоть мне слова и не давали.

— Значит это, дорогие мои члены комиссии, не то, что на жилплощади, которая находится перед нами, перерасход тепла, а то, что время там идёт чуть иначе. Вы на обои посмотрите.

Мы посмотрели на обои.

Теперь было видно, что обои с нашего края обычные, а чем дальше вглубь комнаты, тем больше похожи на лохмотья. Один лист даже отклеился и закрывал голову какого-то мужчины на свадебной фотографии. Супруга его с отчаянием смотрела в фотозрачок, будто понимая будущую проблему.

— Будь я человеком аморальным, — сказал Николай Павлович, — я бы попросил гражданку Спирину побыть понятой, коли она уж так хотела, и зайти поперёд нас в комнату. Не сдержавши своего любопытства, она бы туда вошла, и чёрт его знает, чтобы от неё осталось, когда она дошла бы до стола. А женщина она с большим любопытством, что сгубило, как известно, не только кошку.

Мы переглянулись, а из дальнего конца коридора раздался протяжный женский стон.

— Вот что, милый, сделай, пожалуйста, запись в журнале вызовов, — посмотрел Николай Павлович уже на меня. Я раскрыл гроссбух, который всё время держал под мышкой и замер.

— Генератор, тип два, подлежит выписке. Жировка прилагается. Есть жировка?

Я быстро закивал — жировка прилагалась к заявке на вызов.

— Вызвана служба очистки. Записал? Вызывай теперь. Да не со своего, звони с местного.

Я не без труда стал набирать знакомые цифры на телефоне, что висел в коридоре. Телефон был старинный, с номерным диском, и я набрал правильный номер только со второго раза.

Через полчаса в открытую дверь квартиры заглянула голова в форменной кепке.

За ней появились люди со шлангом, который они с пыхтением тащили по лестнице.

Шланг был серый и гофрированный. Ребята в комбинезонах сняли косяк вместе с дверью, заменив это все на фанерный щит, в котором сноровистый Серёжа тут же вырезал фрезой дырку — точно по размеру шланга.

Туда-то и вставили серую гофрированную трубу.

Шланг начал содрогаться, и минут через двадцать дело было сделано.

Подождав минут пять, Николай Павлович велел отодрать фанеру. За ней обнаружилась ровная стена. Даже цвета она была такого же, что и поверхность рядом.

Николай Павлович для вида попридирался к цвету и фактуре, но было видно, что он доволен.

Жилица Спирина вдруг сгустилась из серого рассветного воздуха и проблеяла что-то про квартплату.

Николай Павлович ответил коротко: «Перерасчёт со следующего месяца», и она поймала эти слова, как нищенка — брошенный рубль.

Я сделал последнюю запись в книге вызовов, все мы расписались внизу.

Выходя последним, я послал жилице воздушный поцелуй. От ужаса она рванулась в сторону, ударилась о стену и скрылась в глубине квартиры. Этого баловства Николай Павлович не одобрял, но он уже был десятью ступенями ниже.