И он проснулся.

На рассвете он пошёл на утреннюю молитву.

Там, в гулком зале, он грел под собой скрюченные ноги, а зал наполнялся монахами, кутающимися в красное и чёрное. Они кашляли и хлюпали носами. Было впечатление, что он попал в огромную пещеру, где с потолка капает вода.

Пробежал мальчик с чайником, будто взятым напрокат из пионерского лагеря, и плевался из этого чайника в чашки, и, наконец, монахи начали петь заунывную песню, всё так же сморкаясь и кашляя.

Чайник делал своё дело — кашля и сморкания становилось всё меньше.

Падали, падали капли, вступила в дело какая-то зурна или что-то ещё, задудела длинная труба, в которую дул другой мальчишка, снова прибежал первый — с чайником.

И вот мир проснулся и внимал всем этим звукам. И он свой в нём, на своём месте.

Ноги уже онемели, он не чувствовал их, но солнце вывалилось из распадка, качались монахи в такт, а он бормотал что-то вроде «там, вдали, за рекой», и погасли огни, разгорелась заря, сердце пробито, война вечна, все мёртвые при деле. Было время — думал он — на нас точили зубы, но теперь всё правильно и соразмерено, как в старых сказках…

А выйдя из холодного зала, он подхватил рюкзак и продолжил путь — мимо всё тех же местных пьяниц, что брели вдвоём, зацепившись мизинцами, как влюблённые, и мотали головами из стороны в сторону. Время от времени они пытались петь, но тут же замолкали.

Конец дороги был ему почти знаком.

Всё было так, как и описывал Заместитель, только комната оказалась пуста. Не было в ней никого — даже зайца.

Он вышел во двор и увидел печальную корову и женщину, которая, обняв животное, гладила его по голове.

Женщина говорила с коровой по-русски, но и без этого он понял, что путь окончен.

Они пили чай, и заходящее солнце пробивало комнату насквозь.

В солнечном луче танцевали пылинки. По подоконнику бродила большая птица, а кто-то большой спал в углу, вздыхал, стонал и перебирал лапами.

Время его остановилось.

— А заяц где?

— Заяц у себя, плодится заяц. Что ему, у меня до своего крайнего срока жить?

— А что это у меня в шкатулке? — спросил он.

— В этой? Земля. За домом нарыла.

— Мне нужно ещё.

— Земля везде одинакова. Мог бы сам накопать на даче, вовсе не обязательно было лететь. Ты запомни — всё в жизни всегда рядом, всё под рукой.

— Но отчего-то ты живёшь здесь, а не в Рязани.

— Я же тебе говорю, всё рядом. Это и было для меня рядом. А теперь тут людей много, можно отсюда и ехать.

Добравшись до столицы, они пошли в ресторан, где все сидели в кабинках с газовыми отопителями и разглядывали актёров, притворявшихся слонами, тиграми и птицами.

Пробежал человек-павлин, пропрыгал мимо них, даже клюнул его спутнице в ладонь. А человек-слон споткнулся и упал прямо перед ними. Слона было жалко, как настоящего.

Они вернулись в отель по запутанной системе улиц, через город, превратившийся в огромную чёрную деревню. Кругом лаяли собаки, а люди пропали с поверхности земли.

Он подумал, что можно заблудиться и в дневном городе, потому что названий улиц на домах нет, а если бы и были — он всё равно бы не прочитал местных закорючек. Местность была похожа на его представление о трущобах Древнего Рима. Эти угрюмые дома он помнил по картинкам в школьном учебнике. Он боялся заблудиться, потому что понимал, что тогда останется в этом городе навечно.

Но тут же он вспомнил, что теперь не один, и снова стал верить в счастливый исход, то есть в возвращение домой.

Где-то сзади пели турбины.

Самолёт шёл сквозь облачность с трудом, будто влез внутрь пуховой подушки.

Хотелось прислушаться — будет ли он чувствовать обрывки чужих снов, что скопились в кресле от прежних пассажиров. Но нет, там ничего не было.

Он на секунду испытал разочарование, но сразу понял, что вместо этого чувствует мысли женщины, спящей рядом.

И, судя по тому, как она улыбнулась во сне, она могла делать то же самое.

08 июля 2022

Свет внутри камеры (День фотографа. 12 июля)

Хатунцев давно увлекался фотографией — ещё с тех пор, когда проявлять плёнки и печатать снимки нужно было дома.

В наследство от отца ему достались черные банки для проявки с крутящейся серединой, кюветы разных размеров, градусники для выдерживания точной температуры при цветной печати и гигантский увеличитель, похожий на гиперболоид инженера Гарина, если бы он когда-нибудь существовал в реальности. У отца было много фотоаппаратов — одних “Зенитов” несколько, “Киев”, какие-то древние широкоплёночные уродцы, совсем древние аппараты, что снимали на фотопластинки.

Фотографии отец действительно печатал дома — в ванной, конечно. Так тогда делали все, хотя, наверное, кто-то печатал и на занавешенной кухне.

Однажды Хатунцев стал копаться в отцовских снимках, что валом лежали в старых чемоданах, и расстроился. Отец снимал очень технично, а сыну было неинтересно смотреть на результат.

Хатунцев нашёл несколько сот снимков маленького мальчика, а занимали его только те, в которых присутствовала какая-то деталь времени — педальная машинка-кабриолет. Или же сценка, как дедушка протягивает внуку рюмочку водки и огурчик, сурово смотрит на деда бабушка, мать смеётся на заднем плане, а мальчик, недоумевая, смотрит на них, запертый в высоком детском стульчике для еды.

Таких стульчиков уж нет, понимал Хатунцев, но есть навсегда остальное — Красная площадь, Дворцовая площадь и Мавзолей. Миллионы туристов это давно сфотографировали, а отец тогда старался, приходил, видать, ранним утром, чтобы никто не попал в кадр. Уже тогда профессиональные фотографы всё это сняли, а потом напечатали в альбомах. Много лет назад, когда отец снимал ангела наверху колонны, альбомы с их высокой духовностью оставались дефицитом, и он снимал дефицитные виды, а ночью печатал их в ванной.

А теперь сын, стоя над грудами медных всадников и мавзолеев, как-то затосковал.

Всё было напрасно.

Даже застольные фотографии Хатунцев любил больше — на них можно было рассмотреть, что люди ели и пили. Пережившие голод, они хвастались изобилием на скатерти. На некоторых снимках был ещё баянист, потом он исчез, смыло его проявителем-закрепителем, вместо него появился человек с гитарой. Патефон пропал — в шестидесятые ещё были патефоны, помаячил этот хитрый агрегат на заднем плане, да и исчез.

Всё остальное навевало грусть. Потому что была эта придуманная духовность, и адский труд по проявке и печати. И рождал этот труд такие фотографии, что печатали раньше в журнале «Здоровье»: мать вела мальчика по полю — конечно, снято в контражуре — или играл фиолетовым цветом выцветших красок сквозь ветки деревьев карельский закат.

А Хатунцев хотел свои машинки, игрушечный автомат, который дед его переделал так, что чёрный монстр при стрельбе мигал лампочкой. Но духовность из журнала «Советское фото» съела и автомат, и машинки. А если же это съела духовность из «Чешской фотографии», так ещё хуже. С чешской фотографией совершенно невозможно бороться — чуть что, и тебя спросят, ты что, против Пражской весны?

Отец Хатунцева действительно выписывал чешский журнал по фотографии. Этот чешский журнал был большой, необычного формата, и похож на настоящий альбом. Удивительно, что он был на русском языке. Там, кажется, ещё женщины были голые.

И вот Хатунцев возвращался к вопросу, который мучил его давно — что остаётся от фотографа? Фотографии на фоне Эйфелевой башни, которые делают туристы по качеству куда лучше тех, отцовских. Только его нет на них, а с тех пор человечество научилось снимать себя со своей же руки. Хатунцев смотрел на самого себя в кроватке, коляске и на выпасе среди трав и печалился — неужто это вместо меня? И вместо отца? Ну, наверное, вместо. Он перестал с тех пор фотографироваться — теперь его фотографии были только на чёрном фоне, где белые разводы суставов и прочие пятна — смотреть на просвет.