Но главная опасность исходила от Марии Стюарт. Настойчивая, хитроумная, лживая до мозга костей, она беспокойно металась по Тьютбери-Касл под пристальным надзором Франсиса Ноллиса, троюродного брата королевы Елизаветы; в сущности, Мария оказалась в заточении в Англии.

В недавнем прошлом у нее остались бурные романы, кипящие страсти, убийства. Юный «женоподобный» мальчишка Дарили, за которого Мария, повинуясь мгновенному импульсу, все-таки вышла в 1565 году, оказался мужем никуда не годным: пьяница, грубиян, неисправимый хвастун, — и Мария весьма легкомысленно обратила свои взоры на другого мужчину. Это был Давид Риччо, итальянский музыкант низкого происхождения, служивший у нее секретарем. Подобно Лестеру в Англии Риччо в одночасье прорвался на самые вершины богатства и власти и, с точки зрения вытесненных им советников королевы Шотландии — не говоря уже о рычащем от ярости Дарили, — заслуживал смерти, особенно если верить тому (а верили многие), что ребенок, которого носила Мария, — от него.

Как-то вечером, когда Мария сидела за ужином с Риччо и одной из своих фрейлин, в столовую вместе со своим сообщником ворвался Дарили и нанес итальянцу несколько ударов ножом. Мария в ужасе закричала. Вскоре последовала еще одна смерть: в доме, где жил Дарили, произошел сильный взрыв, здание разлетелось на куски, хозяина же обнаружили мертвым в близлежащем саду. Молва обвинила в случившейся трагедии Марию, и в стране поднялся ропот. Да, она подарила королевству наследника трона — Джеймса Стюарта, — но порочная связь с Риччо и злодейское убийство Дарили восстановили против нее подданных. А худшее ждало ее впереди.

…Вооруженное восстание в очень большой степени питалось духом религиозного фанатизма. Оба графа отправились на мессу в Дарэмском соборе, нарочито демонстрируя военную силу, на знаменах их были начертаны освященные временем символы народной веры. Впереди процессии двигались священники с изображением Пяти Ран Христовых. За ними — графы с женами, еще дальше, в соответствии с табелью о рангах, воины в белых латах под штандартами самых родовитых семей Англии и, наконец, пехотинцы, вооруженные луками, алебардами и копьями. Над их головами развевалось еще одно знамя, с изображением плуга и словами «Бог направляет плуг». Шествие к главному алтарю огромного собора сопровождалось пением католических гимнов и молитвами.

Большинство рядовых участников восстания не колебалось в выборе между верностью королеве и высшим долгом — долгом перед папой, ибо это были католики.

Однажды некий арендатор — приверженец Елизаветы встретился на сельской дороге с тремя повстанцами, чьи лица были плотно замотаны шарфами. Узнав все же одного из них (этого человека звали Смитом), он спросил, чем тот так напуган, что вынужден скрывать свою внешность. Смит ответил, что, встав на сторону Марии Стюарт, он боится, что за участие в попытке изменить порядок престолонаследия его бросят в тюрьму. Поэтому и путешествует, и останавливается на ночлег втайне. То есть так, пояснил он, было раньше, а с тех пор, как Норфолк оказался в Тауэре, цель заговорщиков изменилась, теперь главное — чистота веры, то есть папизм.

«Но о какой чистоте веры, — настаивал арендатор, — может идти речь, если вы восстали против своей королевы, а значит, пошли против совести?»

«Ничего подобного, — твердо отвечал Смит, — некогда эти земли были под властью папы, и коли он желает восстановить ее, а королева противится, закон дозволяет и требует подняться против нее. Ибо папа — глава церкви».

Именно такой логикой и руководствовались католики на севере страны. Королевские чиновники, которым эта казуистика быстро надоела, кляли простолюдинов — участников движения против Елизаветы за невежество, предрассудки и слепую веру в отжившие свое папские заповеди, главарей же называли нечестивцами и лицемерами-безбожниками, которые пытаются прикрыть свои предательские действия подобной риторикой.

Но народ в большинстве своем шел за графами. Крестьяне вливались в ряды повстанцев, и, когда офицеры королевской армии появлялись в городках и деревнях в поисках рекрутов, шло за ними куда меньше людей, чем они рассчитывали. Знать, правда, сохраняла верность королеве, но сыновей своих отсылала к мятежникам. Крестьяне прятались от вербовщиков в лесах, а выходя из укрытия, надевали боевые туники борцов за католическую веру.

Но еще хуже было то, что даже те, кто встал под знамена королевы, испытывали немалые сомнения. Их отцы, братья и друзья воевали на стороне повстанцев, и вроде бы им тоже, как добрым католикам и людям севера, надлежало быть вместе с ними. Кроме того, бунтовщики наверняка покарают неверных, например, искалечат лошадей или угонят скот. А что будет, если они победят, тем более что, кажется, к этому дело и идет? Так что лучше всего дождаться благоприятного момента и перейти на их сторону. Один из наиболее надежных агентов Елизаветы в северных районах Англии, сэр Ральф Сэдлер, писал ей, что сколько-нибудь твердо рассчитывать на верность солдат, набранных в здешних краях, не приходится, колеблются все до единого. «Телом они с нами, — продолжал он, — душою — с противником».

Суссекс, командующий королевскими силами, устраивая смотр набранному им войску, только головой покачивал — настолько плохо оно было экипировано. Людей-то, на его взгляд, хватало или почти хватало, к тому же имелся резерв, но у всадников не было шпор, а у пеших — лат и пик. В дефиците аркебузы и порох. А ведь, судя по поступающим сведениям, повстанческая армия постоянно растет, числом она уже почти сравнялась с королевскими войсками, а вооружением значительно превосходит. В открытое сражение Суссекс вступить не решался, с тревогой ожидая подкрепления людьми и боеприпасами из Линкольншира и Лестершира.

Тем временем дни становились все короче — зима решительно вступила в свои права. Склоны холмов покрылись снегом, вокруг выросли сугробы, долины и пастбища в этой скалистой местности тоже сделались сплошь белыми. Немногочисленные дороги стали почти непроходимыми, вода в ручьях и речках, прорезающих эту унылую местность, поднялась, а мостов было очень мало, так что не только с двором — с собственными частями связь у Суссекса была очень затруднена. Бунтовщики контролировали заледеневшие дороги, перехватывая королевских посыльных и даже войска, направлявшиеся на север. Так, у Тэдкастера конный отряд повстанцев остановил сто пятьдесят пехотинцев, идущих на подкрепление к Суссексу, и принудил их перейти на свою сторону.

В начале декабря повстанцы, столкнувшись с полным бездействием королевских войск, уверовали в собственную непобедимость. Дворяне «оставались верными королеве», но солдаты-простолюдины колебались, с каждым днем доверять им можно было все меньше. Когда войска, ведомые обоими графами, приступили к осаде Барнард-Касла, рядовые королевского гарнизона принялись один за другим дезертировать, причем выглядело это бегство трагикомически. Каждый день, свидетельствует современник, «они перепрыгивали через стены, чтобы присоединиться к осаждающим», и при этом несколько дюжин «сломали себе шеи, руки, ноги». Только когда число дезертиров достигло двухсот и среди них оказались те, кому положено было удерживать на случай вторжения ворота замка, комендант крепости сэр Джордж Бауэс вынужден был капитулировать.

На фоне всеобщего предательства такое поведение выглядело особенно благородным, но храброму и честному офицеру пришлось дорого заплатить за верность присяге. «У меня отняли все, — писал он, — зерно, скот, лошадей, в домах выбиты окна и сломаны двери. Остались только боевой конь, латы да оружие, их мне сохранить удалось, и слава Богу, потому что иначе как бы продолжал я служить своей доброй королеве».

Барнард-Касл пал в середине декабря. Однако в это время повстанческие силы уже начали отступление; полузамерзшие, голодные, злые, утомленные постоянными переходами, солдаты роптали — обещанных денег и трофеев что-то видно не было. Многие просто бросали оружие, снимали латы и возвращались домой; оставшиеся же клялись, что скорее дадут себя повесить, нежели снова поступят на службу графам.