В затянувшемся ожидании, пока жена разрешится от бремени, принц был только рад отвлечься общением со своей очаровательной рыжеволосой золовкой. По возрасту (Елизавете недавно исполнился двадцать один год) она была ему, двадцативосьмилетнему, ближе, чем изможденная, средних лет жена, и, вполне отдавая себе отчет в проницательности и хитроумии Елизаветы, Филипп тем не менее всегда готов был отдать должное ее женскому обаянию, каковое она ничуть не скрывала ни от него, ни от его испанских приближенных.
Ибо даже на взгляд Филиппа, Елизавета казалась женщиной необыкновенной. Чрезвычайно подвижная, напоминающая своим чуть испуганным взглядом и манерами бродяжку, Елизавета в то же время неизменно оставалась сорванцом королевской крови. Было в ней какое-то ничем не вытравимое величие. Да, вела она себя часто грубовато, не так, как полагается высокородной особе, терпеть не могла всяческие церемонии. И все же женственность Елизаветы сквозила во всем — в повадке, в чувственности, в длинных, идеальной формы руках, в пальцах, которые при разговоре как бы жили собственной жизнью.
Лицо у нее было слишком выразительным, слишком живым, чтобы считаться красивым, однако же привлекала она к себе настолько, что обычные, совершенно лишенные воображения красотки, каких при дворе было не счесть, просто бледнели рядом с нею. И лишь одна особенность портила внешность Елизаветы: гладкая кожа ее лица имела слегка желтоватый оттенок — след перенесенной желтухи, так что даже венецианский посланник Мишель отмечал, что кожа ее «оливкового цвета». Но стоило Елизавете заговорить, как это впечатление словно пропадало, ибо в речи проявлялся сильный, поражающий своею гибкостью ум. В отличие от Марии, которая неизменно направляла незаурядную силу духа да и вообще всю свою жизненную энергию на решение личных и конфессиональных проблем, Елизавета неустанно развивала и совершенствовала ум, так что некогда просто прилежная ученица постепенно превращалась в замечательно образованную молодую женщину.
Выдающиеся лингвистические способности Елизаветы были попросту непостижимы для косноязычного Филиппа, который умел говорить только на родном испанском, а те немногие английские слова, что ему удавалось выдавить из себя, вызывали у придворных лишь сдержанную улыбку. Однако и он, как и другие, вполне способен был оценить, насколько свободно принцесса владеет, скажем, итальянским — «из тщеславия» с итальянцами она разговаривала только на их языке. Точно так же понимал Филипп и то, что греческим, которым Елизавета по-прежнему занималась с большим усердием, она владеет куда лучше, чем королева.
Но более всего поражало Филиппа, да и всех остальных, насколько похожа Елизавета на своего отца. «Она гордится этим сходством и боготворит покойного короля», — записывал в 1557 году Мишель. Принцесса обожала, когда люди замечали (а замечали они это часто), что она похожа на него больше, чем королева. Это сходство запечатлено во всем — в портретах, в профильных изображениях на столовом серебре, или мебели, или на гардинах да и в ностальгических воспоминаниях тех, кто прислуживал еще Генриху VIII. Хэмптон-Корт был памятником ему; как и Гринвич, и Ричмонд, и даже, несмотря на обилие башенок, Нонсач, последний из построенных Генрихом дворцов, который Мария всячески избегала. Уже через десять лет после смерти монарха кровавые ужасы последних лет его царствования постепенно уходили в миф, а метания и слабое руководство его преемников заставляли по контрасту видеть в Генрихе подлинного правителя.
Так что, подчеркивая свое сходство с отцом, Елизавета действовала наверняка. В годы ее детства англичане ненавидели Генриха VIII; ну а сейчас разве что не боготворили его или скорее тот идеальный образ, который создали сами, и при взгляде на волевую рослую дочь покойного короля мечтали, должно быть, о его возвращении — в ее лице.
Заставляя окружающих вспоминать об отце, Елизавета преследовала и иную цель. Таким образом она утверждала себя самое, раз и навсегда отметая те слухи касательно собственного рождения, что омрачали ее детство. Да и само это детство представало теперь по-иному. Король Генрих, как стали утверждать, всегда любил дочь, пусть даже мать ее ненавидел и всячески третировал. Именно поэтому (а также из-за внешнего сходства) он повелел, чтобы воспитывали ее как королевскую дочь, а не как дочь презренной изменницы Анны Болейн. В своем завещании он оставил все необходимые распоряжения, и, если бы не чудовищная инфляция, поразившая страну во время царствования Эдуарда, все было бы, как прежде.
Освоилась Елизавета, по крайней мере внешне, и с ролью дочери такой матери, как Анна Болейн. Всем, кто готов был это выслушать, она говорила, что прав у нее ничуть не меньше, чем у Марии, — та же королевская кровь. Что же до тяжелого наследства, оставленного будто бы Анной, то это миф: ее мать никогда бы не согласилась на союз с Генрихом, коли не была бы его законной женой, чей брак освящен «авторитетом церкви и благословением примаса Англии». Совесть Анны чиста, а только это в конечном счете и имеет значение. Она всегда исходила из добрых побуждений, всегда была истинной протестанткой — верноподданной короля. Даже если ее ввели в заблуждение насчет законности брака (на чем всегда настаивали приверженцы Ватикана), все равно тот факт, что жила и умерла она в лоне церкви, этот брак признавшей, освобождает ее от всякой вины. А дочь ее Елизавету, явившуюся на свет под сенью той же церкви, от всяких подозрений в незаконнорожденности.
К середине июня акушерки впали в полное отчаяние. Королевские капелланы что ни день организовывали торжественные шествия вокруг дворца (как во времена чумы или засухи), умоляя Бога освободить королеву от бремени и дать стране принца. С ними шагали члены Тайного совета и чиновники двора. Под окнами Марии они останавливались, отвешивали глубокие поклоны, поднимали улыбающиеся лица. Но молитвы их оставались неуслышанными, а вдобавок ко всему, усиливая и без того острую напряженность, вновь заполыхали костры: в первые две недели июня сожгли еще восемь мужчин и женщин — приверженцев протестантской веры. Иным казалось, будто королева решила, что не родит, пока не будет предан живьем огню последний протестант, томящийся в тюрьме.
А для Елизаветы каждый лишний день означал новую возможность сблизиться с испанцами, в глазах которых становящееся все более неопределенным положение Марии увеличивало значимость принцессы. В воздухе витали всяческие новые идеи. Случись, умрет Мария, и, записывал венецианский посланник, «не исключено», что Филипп посватается к Елизавете, а та его не оттолкнет.
Наверное, и нашим героям тоже приходила в голову такая мысль. А встречались они каждодневно, обмениваясь любезностями, поклонами, поцелуями и вообще всем тем, чего требует придворный ритуал. Пару бы, конечно, они составили несколько странную: он — невысокий и плотный, апатичный, что свойственно людям, некогда перенесшим тяжелую болезнь, она — высокая, стройная и на редкость живая. Оба, разумеется, прикидывали политические выгоды союза, что же касается интимной стороны дела, то у нас есть свидетельства только одной стороны — по прошествии лет Елизавета похвалялась, будто во время своего пребывания в Англии принц Филипп был в нее влюблен.
Мысль о том, что муж может жениться на дочери Анны Болейн, естественно, должна была угнетать Марию, тем более что она начала подозревать, что бесплодна. Часами королева сидела, откинувшись на подушки, согнув колени и нервно поглаживая плоский живот. Утешение ей приносил лишь затрепанный требник, в котором, в частности, была молитва на благополучные роды; эта страница хранит следы ее слез.
Филипп неизменно оставался обходительным, сознающим свои обязанности мужем, он всегда сопровождал Марию на мессу и вечернюю службу, был любезным, правда, не особо жизнерадостным спутником на приемах и разнообразных увеселениях, безупречным, а иногда и нежным супругом. Но если Мария не способна подарить ему сына, долг принца обязывает подчинить свою личную жизнь интересам государства. Тут опять-таки вырастает в своем значении личность Елизаветы. Либо Филиппу надлежит подыскать ей достойного мужа, либо, если он станет вдовцом, жениться на ней самому.
