Собрали всю дворцовую стражу, часовых расставили и в апартаментах принцессы, и в помещениях для слуг, и снаружи. В ту бессонную ночь, когда Елизавета ожидала перевода в тюрьму, в главной зале Вестминстерского дворца вовсю пылал камин — огонь его согревал многочисленных солдат; снаружи, образовав каре, застыли сотни стражников в белых плащах — высокорослые, плотные северяне; они не сводили глаз с дворца в ожидании утра, когда пленницу переведут в Тауэр.
Сопровождать Елизавету в это зловещее место предстояло двоим членам Совета — Винчестеру и Сассексу. В долгие ночные часы ей было о чем подумать. В голове теснились вопросы: что это, решение самой Марии, или ее сестра просто уступила сладкоречивому, но коварному посланнику Карла V, или, что всего вероятнее, послушалась всесильного лорд-канцлера? Надо увидеться с Марией, надо посмотреть ей в глаза, ведь, что бы там ни творилось ее именем, сестра — человек с мягким сердцем.
Когда советники объявили, что судно готово и прилив позволяет отчаливать, Елизавета привела их в растерянность просьбой о срочном свидании с королевой. Должно быть, говорила она, ей ничего не известно об этом гнусном произволе, должно быть, это злобные козни Гардинера. Просьба была отклонена. Что ж, настаивала Елизавета, коли нельзя с королевой увидеться, то хоть написать-то ей можно? Винчестер отказал и в этом, но Сассекс, приходившийся Елизавете дядей по материнской линии, оказался более сговорчивым. Принесли перо и бумагу, и сиятельная рука принялась неспешно выводить строки послания.
Историки неизменно подчеркивают хитроумие Елизаветы — она писала нарочито медленно, так что, когда закончила, наступило время отлива, и матросы не решались повести судно по мелководью — надо ждать очередного прилива. Впрочем, оттягивая насколько возможно отправление в Тауэр, Елизавета преследовала в лучшем случае второстепенную цель; в конце концов, что значат несколько часов в сравнении с нависшей над ней угрозой?
Преувеличивать этот маленький успех — значит упустить стратегическую цель послания, которая заключалась в том, чтобы уговорить Марию встретиться, умолить оставить ей жизнь. Под пристальным взглядом советников Елизавета выводила первые слова — наступил момент, когда проверялась истинная цена всего, чему ее учили.
«Если верно, как в старину говорили, — начиналось послание, — что простое слово короля выше клятвы обыкновенного человека, то я умоляю Ваше Величество вспомнить об этой мудрости и применить ее ко мне, вспомнить Ваше последнее обещание и мое последнее требование — не осуждать, не выслушав оправданий». Елизавета напоминает тут Марии об их последнем свидании, когда перед отъездом в Эшридж она вырвала у нее обещание не верить ни единому слову, против нее сказанному, до личной встречи. Этот призыв к совести и чувству справедливости королевы был сильным ходом. «И вот, — продолжает Елизавета, — без единого доказательства вины Совет, действуя Вашим именем, отправляет меня в Тауэр — место для гнусных изменников, но не для верных слуг короны; я-то знаю, что не заслужила подобной участи, но в глазах всего королевства окажусь виновной».
Да, именно полная невиновность, на которой Елизавета настаивает со всей страстью, делает все, что с ней творят, особенно несправедливым.
«Никогда и ничего я не злоумышляла против Вас лично и никогда не поддерживала и даже не обсуждала шаги, которые могли бы представлять опасность для государства, — уверяет она королеву. — И пусть Бог покарает меня самой позорной смертью, если я говорю неправду». Но Бог милосерден и справедлив, он знает, что все сказанное истинно, и Мария тоже может в этом убедиться, предоставив ей, Елизавете, возможность отринуть выдвинутые против нее обвинения при личной встрече — «если возможно, до того, как меня отправят в Тауэр».
«Если возможно» — в словах этих за смирением угадывается настойчивость, и вообще где-то на середине письма Елизавета забеспокоилась, что сестру может покоробить ее прямой, суховато-логический язык. «Совесть не позволит Вашему Величеству осудить меня за прямоту высказываний, они принадлежат человеку, не чувствующему за собой никакой вины». Королева, продолжает Елизавета, слишком добра, чтобы превратить такого человека в «парию» — но, с другой стороны, как она может вынести верное суждение, выслушав лишь одну сторону? Тут автору послания пришло в голову одно сравнение из недавней истории — Марии оно должно было показаться убийственным.
«В свое время мне много рассказывали о том, как людей отправляли в опалу за одно лишь желание предстать пред очи их повелителя; а когда-то я слышала, что милорд Сомерсет (Эдуард Сеймур) говорил, что если бы повстречался с братом, с тем бы ничего не произошло. Но все так убеждали, что не будет ему покоя в жизни, коли останется в живых адмирал, что он дал согласие на его казнь». Сходство было слишком очевидным: тогда брат против брата, теперь сестра против сестры, а вокруг по-прежнему наушники-советники, они преувеличивают опасность, придумывают вину, безжалостно эксплуатируя чистую душу и сострадательность повелительницы.
И вот — Томас Сеймур пошел на плаху, а теперь та же участь ожидает ее, Елизавету.
Теперь сказано почти все. Опустошенная, возможно, воспоминаниями о трагической судьбе Томаса Сеймура, Елизавета под самый конец послания прибегает к оборотам, которые усвоила еще в раннем детстве, — так говорят, когда хотят смягчить родительский гнев: «И потому, вновь склоняя перед Вашим Величеством свою смиренную голову, ибо колени преклонить возможности лишена, покорно прошу о свидании, и настойчивость моя объясняется исключительно сознанием собственной чистоты, невиновности и верности Вашему Величеству».
И словно по наитию — да и понимая, что надеяться на благоприятный отклик особенно не приходится, — Елизавета добавила в виде постскриптума два коротких возражения на наиболее серьезные из «доказательств» ее вины. Возможно, говорит она, Уайатт действительно писал ей, но в таком случае послание это не дошло до адресата; что же касается письма, обнаруженного во французской дипломатической почте (огласке его Гардинер не предал, сославшись на то, что оно где-то затерялось), то она не имеет ни малейшего представления, как оно там оказалось, ибо никогда в переписке с французским посланником не состояла.
Письмо заняло полторы страницы. Чистую половину второй Елизавета на всякий случай зачертила — нельзя давать ни малейшей возможности для манипуляций, оправдание не должно превратиться в признание вины. Затем она передала письмо советникам, и те понесли его королеве. Они долго не возвращались, и это укрепило Елизавету в надежде, что Тауэр как минимум откладывается.
На самом же деле письмо привело Марию в ярость. Как могли эти мягкотелые посланники позволить Елизавете так одурачить себя? Разгневанная тем, что ее осмелились ослушаться, — а также и тем, несомненно, что снова придется отдавать то же самое неприятное распоряжение, — Мария принялась отчитывать Винчестера и Сассекса, как нашкодивших детей. Будь жив отец, бушевала она, они бы себе такого неповиновения не позволили. И она его не потерпит!
На протяжении всей этой тирады письмо, столь красноречивое, столь тщательно составленное, лежало непрочитанным; да, впрочем, в любом случае призывы Елизаветы бессильны были смягчить королевское сердце. Напротив, к несчастью для отправительницы, избранная ею тактика только укрепила глубинное недоверие сестры, неколебимое недоверие прямой, простодушной и честной женщины по отношению к женщине более умной и менее щепетильной. Мария успела узнать, что такое притворство (не говоря уже о приливах и отливах) во время царствования своего отца, когда она замышляла уйти морем и избегнуть таким образом всех тягот положения второго лица в королевстве. В ту пору она и сама научилась хитростям, которые сейчас использует Елизавета, чтобы провести ее, так что реакция оказалась предсказуемой — высокомерный сарказм.
Все так знакомо — и мерзко. Никаких новых решений не будет. Советникам было приказано на следующее же утро вернуться во дворец и выполнить свой долг (воспользоваться полночным приливом не отважились — в темноте, когда берега Темзы пусты, врагам королевы будет совсем нетрудно выкрасть узницу).
