Елизавета никак не могла выкинуть из головы Екатерину и Сеймура. Гневная вспышка мачехи все еще была свежа в памяти, а в ушах по-прежнему звенели слова: «Случись беда, и ты обо мне услышишь». Возможно, в них звучала угроза, но Елизавета решила принять их как жест примирения и в письме мачехе поблагодарила за сказанное. Тем не менее, по собственному ее признанию, «все мужчины» считали их с мачехой непримиримыми врагами, и самое большее, на что она была при таких обстоятельствах способна, это выразить сожаление в связи с отъездом, особенно учитывая «некрепкое здоровье» Екатерины, и заверить ее, что, хотя особо она на эту тему и не распространяется, предупреждение принято всерьез. Приближались роды, и в другом письме — тон которого выдает сохраняющуюся напряженность между корреспондентками — Елизавета выражает обеспокоенность состоянием мачехи, чья беременность протекала весьма нелегко. «Если бы я присутствовала при рождении, — пишет она, — то непременно задала бы младенцу хорошую взбучку за все те страдания, что он причинил Вам».
Пришел «добрый час». Родилась девочка. Однако Екатерине становилось все хуже, а ясность рассудка то и дело перемежалась с полным затмением сознания. Елизавета Тайритт, падчерица Екатерины в первом браке и одна из самых приближенных к ней фрейлин, описывает последние ее тяжелые часы. Незадолго до смерти, пишет она, Екатерина обронила, что «в душе ее поселился такой страх, что жить с ним невозможно». В спальне умирающей собралось много народу, Сеймур сидел у кровати, не выпуская из рук ладони жены.
Хотя было очевидно, что конец близок, леди Тайритт попыталась ободрить умирающую. Но Екатерина как будто не услышала ее слов, неожиданно разразившись гневной тирадой: «Никому я не нужна, те, кто должен заботиться обо мне, только смеются над моим несчастьем. И чем больше добра я делаю, тем меньше получаю взамен». «Да как же так, родная, — немедленно откликнулся Сеймур, — что же я тебе сделал дурного?» «Сделал, сделал. — Голос Екатерины был слаб, но в нем явственно звучали обвиняющие нотки. — Еще как сделал», — шепотом добавила она.
Разум Екатерины был «помрачен», но эти слова, отмечает леди Тайритт, она произнесла «ясно и отчетливо».
Последовала новая вспышка, на Сеймура, прилегшего рядом с женой и всячески «пытающегося успокоить ее», обрушился поток едких обвинений — мол, это он виноват во всем, что с ней происходит. Это он якобы не дал ей как следует поговорить с врачом после родов, а ведь такая консультация могла спасти ей жизнь. Сеймур пытался мягко возразить, но она не дала ему и слова произнести. «Милорд, — четко, с расстановкой сказала Екатерина, — чего бы я только не отдала, чтобы хоть словом перемолвиться с доктором Хьюком, но не посмела, вас огорчить боялась».
И далее она продолжала в том же духе, к великому смущению присутствующих, которые, хотя и жалели ее бесконечно, не знали, как себя вести. Леди Тайритт совсем не по себе сделалось от этой тяжелой сцены. «Видно, ей было так худо, — пишет она, — что у меня сердце рвалось на части».
Конец страданиям пришел между тремя и четырьмя утра 5 сентября 1548 года, за два дня до пятнадцатилетия Елизаветы. Джейн Грей, которая в последнее время жила в доме Сеймуров, взяла на себя обязанности главной плакальщицы, часами сидя у гроба при тусклом пламени свечей и собирая традиционные пожертвования на похоронах. Погребальная церемония прошла в строго протестантском духе, пели псалмы и Те Deum по-английски; службу вел пастор-реформатор Кавердейл. Обращаясь к присутствующим, он призывал их отказаться от старых предрассудков и увидеть в похоронах дань памяти праведной жизни усопшей. Сама Екатерина, насколько известно, неизменно была против оплакивания мертвых, ибо, как она однажды написала, это означало бы вызов заповедям Бога, ведь смерть близкого — это тоже часть верховного замысла. «Скорбят и оплакивают уход человека только те, кто сомневается в вечной жизни за гробом: те же, кто знает, что смерть в этом мире означает возрождение в мире ином, жаждут смерти, полагая ее за счастье и вовсе не считая исходом, который должно оплакивать».
То, что Екатерина явно не призывала собственный конец, стремясь к вратам вечной жизни, только способствовало распространению слухов, будто ее отравили. Уж слишком подозрительны были обстоятельства смерти. Сеймур без ума от Елизаветы — многие утверждали даже, что он соблазнил ее, — и вот не проходит и нескольких месяцев, как умирает нелюбимая жена, проклиная его на смертном одре за все причиненные им страдания. Он явно собирается жениться на Елизавете; иначе зачем держит при себе все окружение покойной — не только слуг, но и фрейлин, и камеристок, и вообще весь двор? Конечно, в ожидании новой хозяйки королевской крови. И леди Тайритт, и ее муж по отдельности предупреждали Кэт Эшли о кажущихся столь очевидными замыслах адмирала, напоминая, что по закону такой брак может состояться только с одобрения Тайного совета. К тому же есть и соображения практического свойства. Если Кэт дороги покой и благополучие Елизаветы, разве может она допустить, чтобы ее окружали люди Екатерины — женщины, бывшие свидетельницами бурных событий последних полутора лет и шепчущиеся на всех углах, что госпожу их «довели до смерти» ради Елизаветы, которая с охотою дала Сеймуру соблазнить себя.
Если же верить самому вдовцу, то утрата жены поначалу его «настолько ошеломила, что он вовсе голову потерял», и прошло несколько недель, прежде чем он пришел в себя и сообразил, на каком свете живет. Тем не менее Сеймур заранее озаботился тем, чтобы жена по завещанию отписала ему все свои немалые богатства, и теперь думал о том, как бы их умножить. Он рассчитал, что может позволить себе сохранить всех слуг королевы — не только женщин, но и сотню с чем-то дворян и йоменов, всегда находившихся при Екатерине, а за Джейн Грей будет, «как за собственной дочерью», ухаживать мать покойной Екатерины. На самом деле смерть жены предоставила Сеймуру возможность продемонстрировать все свое значение в государстве. Теперь, когда он вышел из ее тени, все увидят, чего он в действительности стоит. В ответ на замечание графа Рутленда, будто, напротив, «влияние его заметно ослабло», Сеймур только фыркнул презрительно: «Чушь! Никогда еще в Совете меня так не боялись и не уважали».
Но за этой похвальбой скрывалось беспокойство, понуждавшее его не медлить с осуществлением задуманной смелой комбинации. Не то чтобы он с самого начала спешил с ударом — напротив, готовил его много месяцев. Но развитие событий (если согласиться с тем, что смерть жены он ничуть не «ускорил») застало его врасплох. Теперь надо действовать, то есть собирать силы, жениться на Елизавете, брать верх над королем и Советом как можно быстрее, пока принцессу не выдали за кого-нибудь другого и пока он остается в фаворе у короля Эдуарда. А главное — пока его брат или Дадли не осознали весь размах его замысла и не противопоставили ему силу. Это, разумеется, неизбежно, но, если поторопиться, он будет готов принять вызов.
Вскоре после смерти Екатерины Сеймур отправился на запад страны привести в состояние полной боевой готовности верных себе людей и обзавестись новыми. Действовал он методами испытанными, раньше они неизменно приводили к успеху. Считая его союзником, Сеймур поделился своими планами с графом Рутлендом. «Дворяне — хорошая опора, — говорил он, — но еще лучше — честные и зажиточные йомены, они истинные коноводы». Дворянин может заколебаться, йомен — никогда. «Выкажи им свое уважение, отобедай как-нибудь по-дружески у них дома, — говорил Сеймур, — и все — они твои».
В глазах адмирала вся Англия представляла собою обширное поле сражения, и самое большое удовольствие доставляло ему разложить на коленях карту страны и, упираясь пальцем то в одно, то в другое место, приговаривать: «Вот в этих краях живут мои друзья», «здесь — территория регента», «здесь — Ворвика (Дадли)». По его подсчетам, выходило, что собственные арендаторы и слуги плюс последователи, которых можно рекрутировать в других местах, составляют такую армию «верных людей», которой не могут похвастать ни регент, ни Дадли. А там, где нет дружбы, верность можно купить за деньги. Бесценного союзника Сеймур обрел в лице сэра Уильяма Шеррингтона, одного из приближенных короля и владельца монетного двора в Бристоле, который снабжал его средствами, необходимыми для осуществления проекта. «Поверьте, Шеррингтон, — говорил, по воспоминаниям последнего, адмирал, — все, что нам нужно, это десять тысяч наличными. Найдется у вас такая сумма?» Шеррингтон заверил, что найдется, и сделка была заключена. Несколько месяцев спустя, когда у Сеймура проводили обыск, в доме обнаружились целые мешки с серебром.
