Но механическому этатизму коммунистов они противопоставляют диалектический этатизм, то есть такой, который знает себе противоположное, осознает свои пределы. Не может и не должно быть огосударствлено все. Должна быть принципиально признана сфера, которая не подлежит «национализации».

В экономической области система евразийцев именуется «государственно-частной». Евразийцы уверены, что в этой сфере деятельность государства может быть только в том случае целесообразной, гибкой и успешной, если наряду с государственным сектором будет существовать сектор частный. Основным надлежит признать первый из них. Именно он выражает собой принципы «общего дела». Частный сектор нужен функционально – для того, чтобы имелось мерило «добротности» государственно-хозяйственной деятельности, для того, чтобы избежать разложения государственного сектора в обстановке ничем не ограниченной монополии.

Евразийцы работают над планом мероприятий, которые сводили бы, главным образом при помощи обязательного синдицирования, основную государственную и восполняющую ее частную хозяйственную деятельность в органическое единство. Здесь существенно подчеркнуть ту связь, которая сопрягает евразийскую государственно-частную систему с их пониманием значения личности.

Высшим призванием личности они считают служение общему делу; они полагают, что в таком служении личность приобретает и высшую свободу – не в формальном, но в материальном смысле этого слова: возможность осуществлений. Но для того, чтобы служение это не превратилось в закрепощение, в нем должна присутствовать свобода выбора. Разнообразие форм экономической жизни обеспечивает личности и эту свободу.

Евразийцы являются горячими сторонниками планового начала. Нет, быть может, другого вопроса, в котором мировое значение русской революции было бы столь значительным, как именно в вопросе внедрения идеи и практики плана, охватывающего собой всю совокупность жизни страны. Идея эта не принадлежит русским коммунистам. Но коренится в особенностях русской истории…

Диалектическому этатизму евразийцев отвечает диалектическое понимание плана как действия на рынок и через рынок экономически вооруженного государства. Диалектика здесь заключается в том, что приказывающее государство признает нечто, не сводимое только к приказу, и овладевает рынком не полицейскими, но экономическими мерами. Это прежде всего страхует само государство от неудачи, ибо дает возможность проверки решений и методов. План, проводимый полицейскими средствами, неизбежно превращается в карикатуру на план…

Плановое хозяйство есть огромный рычаг социальной политики. Оно направлено на обеспечение интересов труда. Делая накопление преимущественной функцией государства, оно позволяет идти в этом направлении так далеко, как не может идти государственная регулировка при сохранении полноты частно-хозяйственного уклада. В то же время существование частного сектора страхует рабочих от возможных злоупотреблений государства, которое, при отсутствии этого сектора, являлось бы работодателем-монополистом.

Возобладание планового хозяйства означало бы возведение социальной жизни на новую, высшую ступень. В социологическом смысле евразийцы понимают революцию прежде всего как смену ведущего слоя. Ведущий слой есть та первая реальность, которую они видят в государственной жизни. Во всяком государственном порядке можно различить властвование определенной группы людей, объединенных тем или иным признаком…

Евразийцы конструируют понятие новой формы государственного строя, в которой принадлежность к ведущему отбору связана с исповеданием и служением определенной идее. Эту форму они называют идеократической. Элементы подобного рода имеются при любом государственном порядке: их можно обнаружить и в аристократии, и в геронтократии, и даже в плутократии. Но во всех этих случаях общность мировоззрения есть производное от общности каких-то иных признаков. И только в идеократии названный момент становится самостоятельным и основным началом в формировании ведущего слоя. В современности замечается явная тяга к идеократии, к созданию такого порядка, при котором ведущий слой создавался бы на основе общности убеждений и служения им.

По мнению евразийцев, европейский демократический строй как таковой решительно неприменим к условиям России. Евразийцы не отрицают, что в европейской обстановке он может являться годным решением. Но в том-то и заключается качество России как особого мира, что в России обстановка иная. Там, где широко развитой этатизм и «плановое хозяйство» есть жизненная реальность, в государственной жизни должна существовать определенная «константа», некоторый стержень, который давал бы устойчивость жизни государственного целого.

Такой «константой», по мысли евразийцев, и должна являться организация ведущего слоя, образованного на идеократических началах и снабженного определенными конституционными правами. Эту организацию евразийцы называют «государственным активом». Но действие ее должно опять-таки быть «диалектическим», а не механическим, не должно сводиться к «зажиму».

Только при этом условии вся система приобретает подлинно диалектический характер: властная организация, костяк государственной жизни – государственный актив признает и нечто, от него отличающееся, ему противоположное – стихию меняющихся народных настроений, учитывает ее и считается с нею.

Этот строй в его совокупности евразийцы именуют «демотическим». В фундаменте его лежит идеократический принцип, которым и определяется жизнь «государственного актива».

Евразийское государство всегда понимало себя как «собор национальностей» и «собор вер». Черты такой установки мы распознаем уже в скифской и гуннской державах, существовавших на нынешней территории России-Евразии в первое тысячелетие после Рождества Христова. Величайшей национальной и религиозной терпимостью (резко контрастировавшей с тогдашним европейским укладом) отмечалась монгольская держава XIV–XVIII веков, объявшая почти весь Старый Свет. Элементы религиозной свободы присутствовали и в весьма православном по своему укладу Московском государстве. Так, например, Иоанн Грозный ощущал себя покровителем не только православного, но и мусульманского вероисповедания. Здесь была руководящей та своеобразная формула терпимости, которая издавна выработалась в истории кочевых держав и гласила, что плохо то государство, в котором нет разнообразия языков и вер.

Нетрудно объяснить тот, представляющий на первый взгляд контраст между огромной силой принудительно-государственного центра, с одной стороны, и режимом непринудительности в национальном и религиозном вопросах – с другой, который мы наблюдаем в истории евразийского мира. Логика государственной жизни подсказывала, что широчайшая национальная и религиозная терпимость есть единственная возможная форма существования этих империй.

В евразийской истории отказ от терпимости всегда указывал на внутреннее разложение власти. Таковы были омусульманившиеся наследники монгольских держав, существовавших в XV–XVIII веках. Такова была русская власть позднего императорского периода с ее политикой «русификации».

Евразийцы как в национальном (языковом) вопросе, так и в вопросе религиозном исповедуют принципы свободы. Россию-Евразию они воспринимают как единство. Они не согласны идти с теми, кто в своекорыстных интересах желает разорвать на клочки это единство. Более того, они совершенно уверены, что такие попытки не могут удаться, а если удадутся, то лишь на короткий срок – и более всего бед принесут своим авторам. Такие попытки противоречат природе вещей.

Наше время есть эпоха создания огромных экономических объединений, «государств-материков», охватывающих большие пространства и обеспечивающих в своих пределах беспрепятственность и устойчивость экономического оборота. Тенденция эта сказывается также и вне России-Евразии. Эта последняя по своим географическим особенностям и по своей истории представляет собой идеальный пример «государства-материка». И география, и история, и потребности современной жизни в равной степени противоборствуют се расчленению.