— Не сегодня, Валентайн, — негромкий, чуть шипящий голос разрезает тьму, — кому, как ни тебе, знать, что у главы Тайной канцелярии есть с-слишком много неприятных обязанностей. Сегодня Навья ночь.

— Опять будешь по городу мотаться, — неодобрительное.

Голоса тают, исчезают… Откуда им взяться на пустой улице в мороз?

Совсем перегрелась, Юлька. Или перемерзла.

Я закрыла глаза, помотала головой, освобождаясь от наваждения. Это местная атмосфера на меня так действует, воображение подстёгивает, не иначе.

Набережная была пуста, а дворец — тих и мрачен. Золотые глаза горели передо мной, не отпускали, манили куда-то.

Не помню, куда меня понесли ноги. От чего я вообще бежала? Я озябла, ветер усилился, пришлось спрятать ладони в карманах пальто и быстрым бодрым шагом промаршировать вперёд. Я хотела вернуться назад, но быстро запуталась, где мне нужно сворачивать. А потом вдруг поняла, что табличка на доме рядом игриво мигает — я была уже на набережной Кутузова!

Нева совсем близко, скована льдом и не растает даже в такую слякотную погоду. Довольно тихо, хотя изредка слышится шум машин. И совсем не по себе от того, что по-прежнему нет ни единого человека рядом. Юлька, несёт же тебя в сторону приключений! И ведь я не любитель острых ощущений — скорее, наоборот.

Промелькнул мимо Кричевский переулок, впереди сиял тускло театр танца. Что за театр — я не разглядела, почти оглушенная воем ветра. Резко похолодало. Снежинки превратились в колкие острые льдинки, а прямо передо мной закачалась, заколыхалась каменная громада разводного моста.

Пальцы вцепились в табличку, где отлитые в камне буквы гласили, что передо мной тот самый знаменитый Литейный мост, мост самоубийц. Русалки в древнем ограждении надменно вздымали свои каменные хвосты.

Нога поехала на льду, я отчаянно замахала руками и больно, с треском, приземлилась на копчик, едва успев подставить руки. Что-то крякнуло. Стена снегопада стала плотной. Все вокруг кружило и сжималось. Кажется, я встала и побрела вперёд. Куда — сама не знала.

Только бы на лёд не упасть — мелькала дурацкая мысль. Сколько это длилось? Сколько секунд и мгновений? Не помню. В голове вдруг стало пусто и звонко, и я почти не удивилась, когда увидела в нескольких шагах от себя ещё один мост. Точная копия Литейного. Там, где его и быть не должно.

«Александровский мост» гласила тонкая серебряная табличка. Подождите, но это ведь Литейный Александровским назвали! Или нет? Торжества по случаю двухсотлетия Петербурга…

Сквозь призрачный мост колыхались волны Невы. Мшисто-зеленые, с грозовым синим отблеском. Русалки на мосту повернули головы, когда я сделала как под внушением ещё три робких шага вперёд. Одна из них медленно повернула голову мне навстречу. Перекинула роскошные длинные волосы вперёд. Оскалила острые зубы.

— Дивья дочь. Ты не наша! Иди прочь! — Грянул звонкий голос.

Меня резко повело в сторону, зашатало, мир завертелся, вспыхнул, закружился и… я очнулась уже здесь.

В странной комнате, как будто с фото девятнадцатого века. С людьми, которые изъяснялись на русском, но неуловимо иначе.

В теле…

Паники по-прежнему не было.

Я просто отказывалась это понимать. Может, это дурной сон? Я поскользнулась у Литейного или раньше, ударилась и сейчас лежу в больнице и ловлю волшебных тараканов? Хотелось бы в это верить, но тело такое тяжёлое! И голова раскалывается вполне реально.

— Ты, дрянная девица! Сгноят! Как есть сгноят тебя в застенках жандармы за покушение на наследника графа Лисавичева-Подлайского!

Графа⁈ Я бросила быстрый взгляд на лежащего в кресле юношу.

Мне не понравилась ни то, что он был в одной рубахе — и то расстёгнутой, ни то, что на полу валялась разбитая сахарница и чашки, а занавеска у окна была почти сорвана.

Здесь была драка.

— Я его не знаю. — С трудом села, опираясь дрожащими руками о постель.

Безумно хотелось пить. Женщина словно почуяла что-то, всплеснула руками, и завопила:

— Прошка, кочерыжка ты мохнатая, зря я тебя батюшка молоком отборным потчую? Водички принеси!

Она это слуге? Мысли текли заторможенно. Жандармы. Полиция? Жандармы были во времена Российской империи. А ещё третье отделение Его императорского величества канцелярии.

Вдруг что-то бухнуло, маленький деревянный стол зашатался и раздалось ворчливое:

— Нечего орать, Глафирья. Вот, дай девоньке молочка с травками пользительными, с мёдом…

Я медленно моргнула.

Мелькнуло что-то большое, пушистое, похожее на мохнатый шар с маленькими ножками и ручками. Маленькая лапка выставила на стол огромную чашку, исходящую паром. Живот заурчал. Мои новые знакомцы почему-то смотрели левее пушистого существа, как будто не видели. А тот подмигнул и хихикнул.

— Навья дочь, чего глазами лупаешь? Вот дуреха, кто ж так колдует? Незаметно надо было этого, — кивок, — потравить — да и дело с концом. А так сама чуть Творцу душу не отдала. Теперь упекут тебя небось эти, синемундирники. Ну да Навий отдел славно работает, вытащат, — заверили ничего не понимающую меня.

Может, рассмотреть момент с забористыми видениями?

Чувств по-прежнему было удивительно мало.

Я неловко встала с постели. Лакей отшатнулся с визгом, как от прокаженной. Ухватила кринку с молоком и пригубила. Едва от удовольствия не застонала — такой от него дух шёл.

Облизала губы. На мне были тонкие туфли, почти тапочки. Стоять на дощатом полу было холодно.

Но как только эта мысль оформилась — раздался топот ног.

— Вот, господа-жандармы! Погубила девка-ведьма барина, как есть! Из мещанок она-с, — угодливо юлил перед тремя бравыми бородатыми господами в синих мундирах лакей.

Мужик в тулупе что-то мямлил, и только Глафира — здешняя прислуга, как я поняла, пыталась вступиться:

— Господин барин до девок охочь, не первую сюды приводит обманом! — Уперла руки в боки.

Кажется, она собиралась сказать что-то ещё. Может, она и говорила. Только у меня резко закружилась голова. В теле вдруг возникла лёгкость и слабость, я поняла, что куда-то лечу, вокруг мелькают перья, грозит мне лапой избушка на курьих ножках, в небесах колышется Зимний дворец…

И мир смыкается, сворачивается, сжимается, швыряя во тьму, где сияют на самом дне золотые глаза.

Теперь даже не оправдаешься. Интересно, а домовёнок Кузя здесь тоже водится? — Мелькает последняя дурацкая мысль.

Пришла я в себя совершенно в другом месте. Меня мутило и лихорадило. Голова была тяжёлой. Всё, что я помнила, как попыталась сделать шаг навстречу жандармам. Хотела… Чего? Оправдаться? Просить защиты? и…

Почему так темно? Я проморгалась.

Что-то тихо звякнуло совсем рядом. Медленно я опустила голову вниз. На моей руке тускло блестел толстый наручник. Цепь уходила в темноту. Где-то послышался крик. Совсем рядом. Бормотание. Ругань.

Снова вопль, от которого я чуть не поседела. Ругали какую-то банду оборотней.

Едва осознавая, что делаю, я приподнялась и с трудом встала. Тусклый свет откуда-то со стороны озарил темную крохотную каморку с деревянной лежанкой и стопкой непонятных тряпок. Толстые плотные прутья перегораживали выход.

Они были везде. И напротив меня — несколько узких маленьких камер, а потом большая, полная народу. И далеко не весь этот «народ» походил на людей. А финалом моей веселой новогодней истории стал призрак — прозрачный невзрачный мужичок в темном кафтане. Его голова парила слегка отдельно от тела.

И ко мне вернулись и чувства — да так, что я не заплакала, нет, зашипела яростной кошкой. И воспоминания.

Только не мои. А сироты-мещанки Ники Соболевской. Девушки, в чье тело я попала. Девушки, которая жила в Санкт-Петербурге, столице Российской империи. И которой не повезло иметь мачеху, мечтающую о её наследстве… И ухажёра из местной аристократии — который решил, что неуступчивая мещаночка может стать неплохим украшением его цветника.

А мне-то что теперь делать прикажете⁈