Выходя на свет из тоннеля Левкиного сознания, он принимал произошедшее там, в тоннеле, за то, чего сам желал и что, исходя из этого желания, совершал, при том, что совершаемое им там не вытекало из его намерений: в тоннеле он ощущал себя актером без роли в пьесе со строго заданной сценарием его ролью – все происходило единственно возможным способом, каким он уверенно говорил и действовал, не зная заранее ни слов, ни действий, отведенных ему в сценарии, и только по выходу из шкуры проступало осознание игры: наличие там пьесы и роли. Но и осознавая уже, он видел лишь только то, что совершено, что уже позади, а не целиком весь сюжет; к тому же, движимый в пьесе снаружи волей чужой, осознавал все задним числом – изнутри, умом – своим. Отсюда – накапливавшееся подозрение, что и выйдя на свет, и даже после чистки – произошедшее в шкуре он осознаёт как одно, тогда как в целом происходит нечто другое. К другому ведущее. А верно ли подозрение или оно – следствие перелицовки сознания – уже не узнать.

Будущее ближе всего подходило к Нике через это: всё сразу! – то есть не только свое будущее, и даже не отделенное, как прежде, отчетливо от прошлого и настоящего: случившееся – так же подвижно, как ожидающее, в свою очередь, неизбежное настолько же, что и прошедшее. Почти. Потому что можно что-то поменять сразу и в том, и в другом, и в третьем – открывается доступ к целиком иной версии. Чувствуешь это иное. То, что случилось с тобой, – не абсолютно, можешь увидеть другое там, позади. «Не призрел Господь» не то что теряет свой негатив, но – существует, оказывается, позитив этого словосочетания, этих стоящих за ним событий и своих собственных ощущений (почему «не призрел»?.. почему-то же «не призрел»… что-то за этим стоит… что-то во всем этом есть, что можно, до́лжно, следует ухватить, понять, осознать, чтобы… все изменить). И он, позитив, – осуществим. Иная версия. Общая картина перевода сюжета на другие рельсы. А сами события, сам перевод – в шкуре, в тоннеле. И на то, что целиком и полностью меняет общую версию картины, – там, в тоннеле уходит секунда.

Их было не много, этих секунд, стоящих особняком в памяти или в том, чем теперь была память – это прозрачное по всем направлениям пространство с участками в нем, живыми картинами, попади в них – разворачивающимися словно в новом, небывалом измерении, разоблачающем время…

И в самой яркой из этих секунд, из этих живых картин – появившаяся в их доме с отъездом матери.

Произнесшая, ставя перед ним тарелку:

– Ешь…

Вычерпывая со дна последнее, он глядел на руки, ставившие перед ним второе.

– А мама надолго уехала?.. Я к тому: вы…

– На полгода… На год, – выдержав его взгляд… – Надо же как-то вас поднимать. Сейчас последняя возможность – следующим летом у вас выпускные, поступление… Монголия не на другой планете.

– А вы в курсе, что дальше прихожей и кухни…

– …В курсе.

– А почему? – вы в курсе?.. Что?.. Не знаете?..

Помотав головой, улыбнулась.

– А с мамой. Вы давно… дружите?

– Посуду вымоешь. Брату все – на плите…

Звон вилок.

Перезвон тарелок.

Сквозь зиму…

Полегчавшие к весне прическа и платье.

– Что ты хочешь на День рождения?.. Что испечь? – уточнение.

– Левку спрошу… – уставился Ника в кухонное окно.

– И сам потом выдумаешь.

– Вы знаете: не сам.

Внимательный на него взгляд:

– Мы с тобой схожи, – провела рукой по его голове.

– Это точно, – вздохнул Ника.

– Правда? Ты тоже так считаешь?

– Обслуга. Вы и я. Вы нас двоих обслуживаете. Я вас. Двоих.

– Двоих?

– Ну, а как бы вы туда вошли? С наполеоном. В шестнадцать свечей.

– Ты ведь меня сейчас не хочешь обидеть… – заглянув ему в глаза.

– Какой дурак без обеда хотел бы остаться. Когда уже все на плите.

– И сейчас тоже… не хочешь…

– Вам этого мало?! – двумя пальцами дернул Ника рубашку у себя на груди. – «Схожи»!.. «Выдумаешь»!.. – сверкнул глазами.

– Совершенно обычный. Нормальный. Умный. В меру упитанный мальчик… Ну, хорошо: не в меру… Ну, хорошо: ужасно недопитанный… Злой с голодухи… Сейчас… Уже почти все готово… Паспорта когда пойдешь получать? Мама в письме волнуется…

…– Ого!.. Четыре свечи!.. Почему?..

– Ну, а сколько? Двадцать девятое февраля.

– Я двадцать восьмого родился… – боязливо покосился Ника из кухни в коридорчик, в дальнем конце которого прямо напротив прихожей чернел занавешенный проем: он сам оставил дверь в комнату открытой.

– И ты на двенадцать лет старше брата… Понимаю. Ну, что ж… Сейчас добавим… – в шкафчик за свечками… расслышав за спиной шепот: «Не надо…» – обратно к столу:

– Правда? Не надо?.. Ты понимаешь, что это значит?

– А это можно понять?

– Главное – согласие. Войти.

– Вы же не входите, – кивнул Ника в сторону коридорчика.

– Почем ты знаешь?

– А то б я не заметил… – усмехнулся Ника… – Что вы хотите сказать? – испугался он. – Он не выходит! Когда вы здесь, не выходит! Ни через меня, ни…

– Я просто хотела знать, что означает твое «не надо».

Никогда в жизни не решился бы Ника так откровенно принять этот ее взгляд…

Значит, не в жизни… А где?.. Где-то, где… рисуют картины… пишут… а они не картины… они – происходящее на глазах…

После Дня рождения взбрыки его исчезли. Ничто теперь не мешало их взглядам скользить друг по дружке, и это скольжение оказалось тем единственным, что должно происходить со всеми и с каждым, но что непостижимым образом никогда ни с кем не происходит: у птиц, беспомощных на земле, дошло до того, что смотрящий на тебя птичий глаз может быть совершенно невидим.

Как же близка, как всегда была вероятна эта невероятность – посреди недоверия и подозрений обнаружить себя заговорщиками отсутствующего заговора. Воспоминание о занавешенном, черневшем напротив прихожей проеме, наведшем в день шестнадцатилетия столько страха неожиданным сквозняком, погасившим на пироге свечи, вызывало теперь улыбку. Страх теперь был смешон: теперь – после Дня смеха, когда смехом был наполнен, что называется, дом.

Порой Нике чудилось: она ждала этой произошедшей в их отношениях перемены как вести, как некоего сообщения. С нею рядом было теперь настолько легко, что эта легкость казалась следствием ее изменившейся природы. Ощущение ожившей рядом с ним картины или книги при взгляде на нее возникало пока еще – в нем, да… но одной ногою уже картинном и книжном.

Последний весенний день застал их, впервые вместе покинувших дом, на городском озере, многочисленными заливами и изгибами уходящем в разбросанный по центру города парк. Воспользоваться новеньким паспортом – было его идеей. Первое совершеннолетнее нарушение – исчезновение в окошке кассы документа, ни при каких обстоятельствах не подлежащего передаче в чужие руки. Документ-залог – его, нужная сумма – ее – сконвертированы в пару гремящих уключинами весел. Под затянутым светлою тучкой небом меряя босыми ногами причал, они высматривают номера лодок…

Обувь летит на дно, уключины ныряют в петли, цепь, гремя, сброшена внутрь, рубашка сложена на корме, сарафан расправлен на коленях, мускулы налиты силой.

Ниже, ниже их проносить… задерживать после гребка… ага… ага… аккуратненько… аккуратненько… ни одного шанса брызгам!..

Лодка пошла споро и плавно.

– Если, как ты говоришь, никогда раньше в ялике не сидел, значит среди твоих предков – рабы на галерах…

Смеется. Он. Улыбаясь, отворачивается. Она. Пробившийся сквозь тучку солнечный свет заливает берег по правому борту. Для Ники – по левому.

– Куда? Туда?..

– Устал?

С новыми силами навалившись на весла, берет он курс «в открытое море» стоящих в сознании секунд, разворачивающихся в измерении, разоблачающем время…

Убаюкивающий плеск весел… проплывающий мимо извилистый берег… Схватывающая и отпускающая лодку тень зависших над водою дерев. За сужением озера – новый простор. За которым – очередной глухой берег…

Без объяснений бросив весла, выскользнув из брючин, разгоряченный Ника переваливается через борт. И в ту же секунду водное пространство покрывается рябью.