– Корни – нижний мир. Крона – верхний. А ствол – средний, – монотонно, как электронное обучающее устройство. – Модель мироздания. Твоя кассета принадлежит сейчас верхнему. Может, оно и лучше?

Я помалкивала. Вот что было наилучшим. По ботанике никаких таких моделей не проходили. «Моя» кассета… С чего она моя-то? Моё только дерево. Слова продолжали звучать – наяву, или только в голове, я зачем-то продолжала слушать, чувствуя, что прирастаю к месту. Кассета… Почему вдруг о ней? Моё дерево – модель… чего?.. Ми-ро-зда-ни-я – как будто отвечало само дерево – такой была интонация дворового друида. Немного болезненно, я всё же оторвала ступни от земли, одну и другую (оборвав свежие корни), принялась осторожно, чтоб не догадался, огибать незнакомца… От самодельного шаманизма скоро не протолкнёшься в наших краях.

– То есть… Нет, забудь… чешуя. Че-шу я. Это, наверно, с голодухи, – махнул он опять рукой, переминаясь с ноги ногу, будто на воротах, не давая пройти. – Я тут шёл, где кормят, рядом, через дом. Совет: присоединяйся! А одной здесь – не совет. Лучше держаться вместе, чтоб им неповадно.. .

Мне наконец удалось обойти его – бесповоротно. Но он всполошился отчего-то, готовый чуть не за руку схватить. Я прибавила шаг.

– Стой! Нельзя еще, рано… Говорю же!

Я припустила легкой трусцой, цепляясь рукавами свитера за ветки и сучья. Резко отцепляясь, оставляла на них нитки – им на память. А себе – новые дыры на любимом свитере.

– Потом – легко, на любое дерево… Я согласен. Да я же на самом деле… Самое главное – не выделяться, я ж понимаю, – продолжал он тараторить, задыхаясь, не отставая от меня, наступая без разбору в грязь, в лужи. – Весь мир держится на сером, ограниченном… Непобедимом. Я часть его, ярчайший представитель… Веришь?

Я оглянулась на миг. Не для того, конечно, чтобы ответить на его вопрос, а чтобы оценить отрыв. Он сорвал с одной ветки мою нитку и стал наматывать на ладонь.

– Ну, правда! Не видно разве – простой, как карандаш, наипростейший. Амёбный, одноклеточный… – скороговорил, как футбольный комментатор. – Да погоди же! Подождать надо защиту, – когда я припустила вновь.

– Ну куда ты? – вскричал он в отчаянии под конец.

 «Сюда», – сказала я уже сама себе и свернула за угол. Не миро-здания, а девятиэтажного бетонного здания в форме параллельного пипеда. Удачно свернула. Конец дереву, друидам, только-только народившимся корням. Запыхалась только немного. Ну и… чувства спасения не было.

Вроде и всё. Такое вот вчера.

А сегодня, после изумрудного сна – любуйся, сколько хочешь усреднённым, серым, непобедимым. Непобедимым! Он знал про это серое утро ещё вчера! Кто он?!

Да уж, ограниченный, дальше некуда. Столько наговорить – в никуда. В никогда. Ни намека на нить. Телефон спросить хотя бы… «Лучше идти вместе». Ведь и правда – лучше. Честно. Почему люди не делают того, что лучше? Того, что им хочется. Нет ведь, делают как раз то, чего совсем не хочется. Никогда не слышала про нижний, верхний… Нагнетание жути для пущего эффекта. И совсем не хотелось уходить – честно, так честно.

Дерево на месте. Лента на месте. Ветер подоспел без опоздания. Хоть заслушайся его жалобами и угрозами. Между носом и серым днём – холодное стекло. А внизу под деревом – ни души. И какое мне дело, что там за музыка, на этой несчастной плёнке?

Не достать её ни за что. Теперь уж никто не подсадит. Да и вчера, был ли там кто-то? Вот игла – да. Сверхтонкая точно была. Даже при воспоминании о ней – озноб.

КТО ОН?!

Молчит, не даёт ответа модель мироздания. Самой надо добывать ответы. А красивое всё-таки слово – миро-здание. Не то что бетоннодевятиэтажное-строение.

С этой стороны стекла хорошо – и тепло. И никакие опасности не подстерегают, если сидишь в уголке дивана с каким-нибудь напечатанным другом у сердца… Так ведь, не сидится в тепле, не читается!

Что-то он ещё и вслед кричал, не унимался, гадский друид. Защита какая-то – что за чушь! Подождать надо… Вот и подожду в пиццерии через дом. Совсем рядом, а я в неё еще ни разу не заходила.

…Как канатоходец с этим подносом. Или начинающий конькобежец. Главное, куда с ним катиться, совершенно не понятно. По бокам южное море, песок и пальмы, похожие на настоящие, как очаг на холсте в коморке папы Карлы. Пахнет вкусным со специями, дым коромыслом, все места заняты. Рассиживают за столиками разные, как у себя дома. Одна ты – в гостях, да ещё в первый раз.

Но дыма вдруг стало поменьше, он заметно расступился, и его как будто даже прорезал свет… Пошла на свет безотчётно. Хоть он вовсе не был зелёным… Свет был пронзительно серым. И от него опять чуть кольнуло, как вчера. Так, ерунда, потому что теперь этот серый был другим – с оттенком радости. Часть стола предупредительно расчищена, и поднос благополучно встретился с этим столом (крошечным, на двоих), а колюче-бархатный серый с удивлённым карим.

Ещё каким удивлённым, потому что тут же послышалась музыка… Как если бы на дискотеке зазвучало что-нибудь из Пёрселла или Букстехуде. Откуда?! Невероятно тягучий и невероятно нервный перебор струн – по рукам и ногам…

– Не… не может быть!

В каком-то общепите – она?! Мороз по коже. Не веря ушам, оставалось таращиться по сторонам, в надежде обнаружить источник звука. Будто найдя его, можно было уже не удивляться.

– Да, музыка здесь вообще ничего, но чтобы Нил Янг из культового фильма!

Посреди сетевого приёма пищи – это уже переборчик, Вдова Клико в жестяной кружке, – заметил живой светофор.

Я медленно опустилась на стул. Кому-то здесь, кроме меня, известно имя этого сверх-гитариста! Не наглость ли?

– А что ты имеешь против Нила Янга? – спросила я.

– Да ничего! То есть, имею, совсем наоборот… Я даже пробовал играть этот ход. Пэу – пэу – па-ам, – пропел он, вцепляясь в воображаемый гриф.

– Ты что, музыкант?

– Нет, я не музыкант. Хотя и был когда-то администратором группы. Профессия? Сразу говорю: не мучайся и даже не пытайся – без мазы, – заявил он, и уголки губ провисли вниз от горечи.

Что за «маза» ещё такая? В моём тезаурусе не значилась.

– А с Джимом, с Джармушем, между прочим, пили как-то, пиво, эль по-ихнему. В Шотландии. В городишке одном… не выговоришь. Только, когда пили, я не знал, что это он. Мне потом только сказали. А то бы я ему выдал, конечно: «Мертвец» живее всех живых! Уга? – с набитым ртом, как какой-нибудь варвар средневековья, пробубнил собеседник.

– Ага. Сказал бы просто – ты и есть сам Джим Джармуш, чего скромничать?

– Да нет, не похож совсем. Он забавный такой, губки бантиком. Восьмиклассница, а не режиссер. А я вот про любого могу угадать – запросто. Даже не интересно. Хотя с тобой… С тобой теперь… Пока неясно. Ты и сама еще не знаешь.

– Чего я не знаю? – и посерёдке заныло, впервые после вчерашнего, отголоском того вонзания.

Ответ он искал за окном на улице, на потолке, в своей тарелке. Один раз глянул и на меня – вскользь. Скользить – это его специализация. Скользить и усмехаться.

– Ничего. Раз неясно, то всё ещё и обойдётся. Да и не это главное. Главное, чем ты должна стать – должна и можешь – тут уж сама, безо всяких.

И ну втыкать бархатные иглы. К счастью, я была не единственной их мишенью. В основном взгляд поедавшего свой ужин находился в свободном и совершено бестолковом плавании – по сторонам: правее, левее, поверх – минуя меня, то ли из опаски, то ли по небрежности.

– Слушай, я вообще цыган и разных этих «что было, что будет» обхожу за километр.

– Да я ещё хуже цыган. Это в маске ещё ничего. А под ней – я несносен, неприятен, ужасен, никто меня не выносит больше пяти минут. Особенно на голодный желудок, – и лыбится по-дурацки, наиграно.

И зачем, вообще, так улыбаться?

– А ты что, всегда так – наберёшь еды и сидишь, медитируешь? – продолжал он притворно-приторно ухмыляться.

Из ехидства, а не из воды, состоит он на восемьдесят процентов.