это есть две причины, из которых наименее очевидная, конечно, заключается в том, что эта формализация сама по себе не была достаточной для признания агентности означающего, посколькуTraumdeutung появился задолго до формализаций лингвистики, для которых, несомненно, можно было бы показать, что он проложил путь тяжестью своей истины.

Вторая причина, которая, в конце концов, является лишь обратной стороной первой, заключается в том, что если психоаналитики были очарованы исключительно значениями, открывающимися в бессознательном, то это потому, что эти значения черпали свою тайную привлекательность из диалектики, которая, казалось, была имманентна им.

На своих семинарах я показывал, что именно необходимость противостоять постоянно ускоряющемуся воздействию этого предубеждения объясняет очевидные изменения направления или, скорее, смены курса, которые Фрейд, стремясь сохранить для потомков как свое открытие, так и фундаментальные изменения, которые оно внесло в наше знание, счел необходимым применить к своей доктрине.

Ибо, повторяю, в той ситуации, в которой он оказался, не имея ничего, что соответствовало бы объекту его открытия, который находился бы на том же уровне научного развития, - в этой ситуации он, по крайней мере, никогда не отказывался поддерживать этот объект на уровне его онтологического достоинства.

Остальное было делом рук богов и приняло такой оборот, что сегодня анализ берет свои ориентиры в тех воображаемых формах, которые, как я только что показал, нарисованы "в стиле сопротивления" (en reserve) на тексте, который они уродуют, - и аналитик пытается приспособить к ним свое направление, путая их, в толковании сновидения, с визионерским освобождением иероглифического вольера, и в целом стремится контролировать истощение анализа путем своего рода "сканирования" этих форм, когда бы они ни появились, в идее, что они являются свидетелями истощения регрессий и перестройки объектного отношения, из которого субъект должен вывести свой "тип характера".

Техника, основанная на таких позициях, может быть плодотворной в своих различных эффектах, и под эгидой терапии ее трудно критиковать. Но внутренняя критика должна быть тем не менее обусловлена вопиющим несоответствием между способом действия, которым обосновывается техника, а именно аналитическим правилом, все инструменты которого, начиная со "свободных ассоциаций", зависят от концепции бессознательного его изобретателя, и, с другой стороны, общимméconnaissance, царящим в отношении этой концепции бессознательного. Самые ярые приверженцы этой техники считают себя избавленными от необходимости примирять эти два понятия путем простейшего пируэта: аналитическое правило (говорят они) должно соблюдаться тем более религиозно, что оно является лишь результатом счастливой случайности. Другими словами, Фрейд никогда не знал, что он делает.

Возвращение к тексту Фрейда, напротив, показывает абсолютную согласованность между его техникой и его открытием, и в то же время эта согласованность позволяет нам расставить все его процедуры по своим местам.

Именно поэтому любое исправление психоанализа неизбежно должно включать в себя возвращение к истине этого открытия, которую, взятую в ее первоначальном моменте, невозможно затушевать.

Ведь анализируя сны, Фрейд намеревался лишь дать нам законы бессознательного в их наиболее общем проявлении. Одна из причин, по которой сновидения оказались наиболее подходящими для этой демонстрации, заключается в том, говорит нам Фрейд, что они открывают одни и те же законы как у нормального человека, так и у невротика.

Но в любом случае действие бессознательного не прекращается в состоянии бодрствования. Психоаналитический опыт не делает ничего другого, как устанавливает, что бессознательное не оставляет вне своего поля ни одно из наших действий. Присутствие бессознательного в психологическом порядке, другими словами, в отношениях-функциях индивида, должно быть, однако, определено более точно: Оно не является коэкстенсивным по отношению к этому порядку, поскольку мы знаем, что если бессознательная мотивация проявляется как в сознательных психических эффектах, так и в бессознательных, то, наоборот, достаточно элементарно вспомнить, что большое количество психических эффектов, которые вполне законно обозначаются как бессознательные, в смысле исключения характеристики сознания, тем не менее не имеют никакого отношения к бессознательному в фрейдистском смысле. Таким образом, только злоупотребление термином приводит к тому, что бессознательное в этом смысле путают с психическим, и таким образом можно обозначить как психическое то, что на самом деле является эффектом бессознательного, как, например, на соматику.

Речь идет, таким образом, об определении топографии этого бессознательного. Я говорю, что это та самая топография, которую определяет алгоритм:

То, что мы смогли разработать относительно влияния означающего на означаемое, предполагает его превращение в означаемое:

Мы показали влияние не только элементов горизонтальной сигнификативной цепи, но и ее вертикальных зависимостей в означаемом, разделенных на две фундаментальные структуры, называемые метонимией и метафорой. Мы можем символизировать их, во-первых:

то есть метонимическая структура, указывающая на то, что именно связь между означающим и означаемым допускает элизию, в которой означаемое устанавливает отсутствие бытия в объектном отношении, используя значение "отсылки назад", которым обладает означаемое, чтобы вложить в него желание, направленное на то самое отсутствие, которое оно поддерживает. Знак -, поставленный между ( ), представляет здесь сохранение штриха - который в исходном алгоритме обозначал несводимость, в которой, в отношениях между означающим и означаемым, конституируется сопротивление означаемого.

Во-вторых,

метафорическая структура, указывающая на то, что именно при замене означающего на означаемое возникает эффект означивания, который является творческим или поэтическим, другими словами, который является появлением означивания, о котором идет речь. Знак + между ( ) представляет здесь пересечение штриха - и конститутивное значение этого пересечения для возникновения означивания.

Этот переход выражает условие перехода означающего в означаемое, на которое я указывал выше, хотя и условно смешивая его с местом субъекта.

Именно к функции субъекта, введенной таким образом, мы должны теперь обратиться, поскольку она лежит в решающей точке нашей проблемы.

"Я мыслю, следовательно, я есть" (cogito ergo sum) - не просто формула, в которой с исторической высоты рефлексии об условиях науки конституируется связь между прозрачностью трансцендентального субъекта и его экзистенциальной аффирмацией.

Возможно, я лишь объект и механизм (и, таким образом, не более чем феномен), но, несомненно, в той мере, в какой я так думаю, я таков - абсолютно. Несомненно, философы внесли важные коррективы в эту формулировку, в частности, что в том, что мыслит (cogitans), я никогда не могу быть ничем иным, как объектом (cogitatum). Тем не менее остается верным, что благодаря этому предельному очищению трансцендентального субъекта моя экзистенциальная связь с его проектом кажется неопровержимой, по крайней мере в ее нынешней форме, и что: "cogito ergo sum" ubi cogito, ibi sum, преодолевает это возражение.

Конечно, это ограничивает меня тем, что я существую в своем бытии только в той мере, в какой я думаю, что я есть в своей мысли; насколько я действительно так думаю, касается только меня самого и, если я это говорю, никого не интересует.

Однако уклониться от решения этой проблемы под предлогом ее философских претензий - значит просто признать свою несостоятельность. Ведь понятие субъекта необходимо даже для функционирования такой науки, как стратегия (в современном понимании), расчеты которой исключают всякий "субъективизм".