Эта истина, признанная здесь как факт, позволяет нам понять, что, хотя в психоаналитических терминах символ подавлен в бессознательном, сам по себе он не несет в себе признаков регрессии или даже незрелости.Для того чтобы он вызвал свои эффекты в субъекте, достаточно, чтобы он был услышан, поскольку эти эффекты действуют без его осознания - как мы признаем в нашем повседневном опыте, объясняя многие реакциинормальных, а также невротических субъектов их реакцией на символический смысл действия, отношения или объекта.
Поэтому нет сомнений в том, что аналитик может использовать силу символа, вызывая его в тщательно рассчитанном виде в смысловых резонансах своих высказываний.
Это, безусловно, путь к возвращению к использованию символических эффектов в обновленной технике интерпретации в анализе.
В этой связи мы могли бы обратить внимание на то, что индуистская традиция учит о dhvani, в том смысле, что эта традиция подчеркивает свойство речи, благодаря которому она передает то, чего на самом деле не говорит. Индуистская традиция иллюстрирует это сказкой, бесхитростность которой, кажущаяся обычной в таких примерах, проявляется достаточно юмористично, чтобы побудить нас проникнуть в скрываемую ею истину.
Начинается все с того, что девушка ждет своего возлюбленного на берегу ручья, когда видит, что навстречу ей идет брамин. Она бежит к нему и восклицает в самых теплых и приветливых тонах: "Какой счастливый день сегодня для тебя! Собака, которая раньше пугала вас своим лаем, больше не появится на этом берегу, потому что ее только что загрыз лев, который часто встречается здесь. . .'
Таким образом, отсутствие льва может иметь такой же эффект, какой имела бы его пружина, если бы он присутствовал, ведь лев пружинит только один раз, гласит пословица, которую оценил Фрейд.
Первичный характер символов фактически сближает их с числами, из которых состоят все остальные, и если они, таким образом, лежат в основе всех семантем языка (langue), то мы сможем вернуть речи всю ее ценность вызывания путем осторожного поиска их помех, используя в качестве проводника метафору, символическое смещение которой нейтрализует вторичные значения терминов, с которыми она связана.
Эта техника требует как для преподавания, так и для изучения глубокого усвоения ресурсов языка (langue), и особенно тех, которые конкретно реализуются в его поэтических текстах. Хорошо известно, что Фрейд находился в таком положении по отношению к немецкой литературе, которая, благодаря несравненному переводу, можно сказать, включает в себя пьесы Шекспира.Каждая его работа свидетельствует об этом и о том, что он постоянно обращался к ней, не только в технике, но и в своих открытиях - и это помимо знания древнейклассики, современного приобщения к фольклору и заинтересованного участия в завоеваниях современного хунанизма в области этнографии.
От специалиста по анализу вполне можно требовать, чтобы он не принижал любую попытку следовать за Фрейдом по этому пути.
Но прилив сил против нас. Об этом можно судить по снисходительному вниманию к "формулировке" , как к некой новизне; а английская морфология термина дает достаточно тонкую поддержку понятию, которое все еще трудно определить, чтобы люди стремились его использовать.
Однако то, что это представление маскирует, не слишком радует, когда автор удивляется тому, что получил совершенно иной результат в интерпретации одного и того же сопротивления, использовав, "без сознательной преднамеренности", подчеркивает он, термин "потребность в любви" вместо "требования любви", который он выдвинул первым, не видя в нем ничего более глубокого (как он сам подчеркивает). Если анекдот подтверждает эту ссылку интерпретации на "эго-психологию" в названии статьи, то, похоже, это скорее ссылка на "эго-психологию" аналитика, в той мере, в какой эта интерпретация делает сдвиг с таким слабым использованием английского языка, что этот писатель может довести свою практику анализа до пределов бессмысленного заикания.
Дело в том, что "нужда" и "требование" имеют для субъекта диаметрально противоположное значение, и утверждать, что их употребление можно перепутать хотя бы на мгновение, значит радикально переиначить "интимизацию" речи.
Ведь в своей символизирующей функции речь движется не иначе как к трансформации субъекта, к которому она обращена, посредством связи, которую она устанавливает с тем, кто ее произносит, - иными словами, путем введения эффекта сигнификата.
Именно поэтому нам необходимо еще раз вернуться к структуре коммуникации в языке и раз и навсегда избавиться от ошибочного представления о "языке как знаке", являющегося в этой области источником путаницы в дискурсе и злоупотреблений в речи.
Если языковая коммуникация рассматривается как сигнал, посредством которого отправитель сообщает получателю о чем-то с помощью определенного кода, то нет причин, по которым мы не должны оказывать такое же и даже большее доверие любому другому знаку, когда речь идет о "чем-тоиндивида: есть даже все основания для того, чтобы мы отдавали предпочтение любому способу выражения, который приближается к естественному знаку
Именно таким образом техника речи попала к нам в руки. Нас можно увидеть в поисках жеста, гримасы, позы, акта мимикрии, движения, вздрагивания, а может быть, и остановки привычного движения; какими бы проницательными мы ни были, ничто теперь не может помешать нам спустить с поводка наших ищеек, чтобы идти по этим следам.
Я покажу неадекватность концепции "языка как знака" на примере того самого проявления, которое лучше всего иллюстрирует ее в животном мире, проявления, которое, если бы оно не стало недавно объектом подлинного открытия, похоже, пришлось бы изобрести для этой цели.
Сейчас общепризнано, что когда пчела возвращается в улей после сбора меда, она двумя видами танца указывает своим товарищам на наличие нектара и относительную удаленность, близкую или далекую, от улья. Второй тип танца наиболее примечателен, так как плоскость, в которой пчела вычерчивает кривую восьмерку - поэтому его называют "виляющим танцем", - и частота фигур, выполняемых в течение определенного времени, обозначают, с одной стороны, точное направление движения, определяемое в зависимости от наклона солнца (по которому пчелы могут ориентироваться в любую погоду благодаря своей чувствительности к поляризованному свету), и, с другой стороны, расстояние, вплоть до нескольких миль, на котором должен быть найден нектар. Остальные пчелы реагируют на это сообщение, немедленно отправляясь в указанное место.
Карлу фон Фришу потребовалось около десяти лет терпеливого наблюдения, чтобы расшифровать подобное послание, ведь это, безусловно, код или система сигнализации, один лишь общий характер которой не позволяет нам квалифицировать ее как обычную.
Но обязательно ли это язык? Можно сказать, что он отличается от языка именно фиксированной соотнесенностью его знаков с обозначаемой ими реальностью. Ведь в языке знаки приобретают свое значение из их отношений друг к другу как в лексическом распределении семантем, так и в позиционном и даже флективном использовании морфем, что резко контрастирует с фиксированностью кодирования, используемого пчелами. И разнообразие человеческих языков (langues) приобретает всю свою ценность благодаря этому познавательному открытию.
Более того, хотя сообщение такого рода, как здесь описано, определяет действиесоциума, оно никогда не ретранслируется им. Это означает, что сообщение остается фиксированным в своей функции ретранслятора действия, от которого ни один субъект не отделяет его как символ самой коммуникации.
Форма, в которой выражается язык, сама определяет субъективность. Язык говорит: "Ты пойдешь сюда, а когда увидишь это, свернешь туда". Другими словами, он отсылает к дискурсу другого. Как таковой он охвачен высшей функцией речи, поскольку речь обязывает своего автора, наделяя того, к кому она обращена, новой реальностью, как, например, когда, говоря "Ты моя жена", субъект ставит на себе печать брака.
