Но математика может символизировать и другой вид времени, в частности, интерсубъективное время, структурирующее человеческие действия, формулы которого нам начинает давать теория игр, все еще называемая стратегией, но которую лучше называть стохастикой.

Автор этих строк попытался продемонстрировать в логике софизма временные источники, через которые человеческое действие, в той мере, в какой оно упорядочивает себя в соответствии с действием другого, находит в скансировании своих колебаний наступление своей определенности; а в завершающем его решении это действие, данное другому - которое оно включает в себя с этого момента - вместе с его последствиями, вытекающими из прошлого, его смысл-будущее.

В этой статье показано, что именно уверенность, ожидаемая субъектом в "момент понимания", которая, благодаря поспешности, ускоряющей "момент заключения", определяет в другом решение, которое делает собственное движение субъекта ошибкой или истиной.

На этом примере видно, как математическая формализация, вдохновившая булеву логику, не говоря уже о теории множеств, может привнести в науку о человеческом действии структуру интерсубъективного времени, которая необходима психоаналитическому предположению, если оно хочет обеспечить свою собственную строгость.

Если, с другой стороны, история техники историка показывает, что ее прогресс определяется идеалом идентификации субъективности историка с конституирующей субъективностьюпервичной историзации, в которой событие очеловечивается, ясно, что психоанализ находит здесь свои точные опоры: то есть в знании, как реализующем этот идеал, и в лечебной эффективности, как находящей в нем свое оправдание. Пример истории также рассеет, как мираж, то обращение к опытной реакции, которое овладевает и нашей техникой, и нашей теорией, поскольку фундаментальная историчность события, которую мы сохраняем, достаточна для того, чтобы представить себе возможность субъективного воспроизведения прошлого в настоящем.

Более того, этот пример позволяет нам понять, как психоаналитическая регрессия подразумевает то прогрессивное измерение истории субъекта, которое Фрейд подчеркивал как отсутствующее в юнгианской концепции невротической регрессии, и мы понимаем, как сам опыт обновляет эту прогрессию, гарантируя ее облегчение.

Наконец, обращение к лингвистике познакомит нас с методом, который, проводя различие между синхроническими и диахроническими структурами языка, позволит нам лучше понять различное значение, которое принимает наш язык в интерпретации сопротивлений и переноса, или даже дифференцировать эффекты, свойственные репрессии, и структуру индивидуального мифа при неврозе навязчивых состояний.

Список дисциплин, названных Фрейдом в качестве тех, которые должны составлять дисциплины, необходимые для идеального факультета психоанализа, хорошо известен. Помимо психиатрии и сексологии, мы находим "историю цивилизации, мифологию, психологию религий, историю литературы и литературную критику".

Вся эта группа предметов, определяющих курс обучения технике, обычно вписывается в описанный мной эпистемологический треугольник, который своим методом обеспечивает продвинутый уровень обучения аналитической теории и технике.

Со своей стороны, я был бы склонен добавить: риторику, диалектику в том техническом смысле, который этот термин приобретает в "Топиках" Аристотеля, грамматику и, эту вершину эстетики языка, поэтику, которая включала бы в себя забытую технику острословия.

И если эти тематические рубрики вызывают у некоторых людей отголоски устаревшего, я не премину принять их как возвращение к нашим истокам.

Ведь психоанализ в своем раннем развитии, тесно связанный соткрытием и изучением символов, был на пути к участию в структуре того, что в Средние века называлось "либеральными искусствами". Лишенный, как и они, подлинной формализации, психоанализ превратился, как и они, в совокупность привилегированных проблем, каждая из которых была продиктована неким изящным отношением человека к своей собственной мере и приобретала от этой особенности очарование и человечность, которые в наших глазах вполне могли бы компенсировать несколько развлекательный аспект их изложения. Но мы не должны пренебрегать этим аспектом раннего развития психоанализа; на самом деле он выражает не что иное, как воссоздание человеческого смысла в засушливый период научности.

Эти аспекты первых лет должны вызывать тем большее презрение, что психоанализ не повысил уровень, отправившись по ложным путям теоретизирования, противоречащим его диалектической структуре.

Психоанализ обеспечит научные основы для своей теории или техники только путем адекватной формализации существенных измерений своего опыта, которыми, наряду с исторической теорией символа, являются: интерсубъективная логика и темпоральность субъекта.

III Резонансы интерпретации и времени субъекта в психоаналитической технике

Между мужчиной и любовью,

У нас есть женщина.

Между мужчиной и женщиной,

В мире.

Между человеком и миром,

Il y a un mur.

(Антуан Тюдаль, Париж в 2000 году)

Nam Sibyllam quidem Cumis ego ipse oculis meis vidi in ampulla pendere, et cum illi pueri dicerent:

(Сатирикон, xlviii)

Возвращение психоаналитического опыта к речи и языку какего основанию имеет прямое отношение к его технике. Психоанализ еще не погрузился в невыразимое, но тенденция в этом направлении, безусловно, наметилась, причем всегда по пути невозврата, все больше и больше отделяя аналитическую интерпретацию от принципа, от которого она зависит. Любое подозрение, что это отклонение психоаналитической практики является движущей силой новых целей, для которых открывается психоаналитическая теория, следовательно, вполне обосновано.

Если мы посмотрим на ситуацию чуть внимательнее, то увидим, что проблема символической интерпретации начала пугать нашу маленькую группу, прежде чем стала смущать ее. Успехи, достигнутые Фрейдом, из-за беспечности в вопросах доктрины, из которой они, казалось бы, исходили, теперь вызывают удивление, а демонстрация, столь очевидная в случаях с Дорой, Крысоловом и Человеком-волком, кажется нам не иначе как скандальной. Правда, наши более умные друзья не перестают сомневаться в том, что техника, использованная в этих случаях, была действительно правильной.

Это недовольство в психоаналитическом движении можно фактически приписать путанице языков, и в недавней беседе со мной наиболее представительная личность из его нынешней иерархии не скрывала этого.

Стоит отметить, что эта путаница усиливается, когда каждый аналитик берется считать себя избранным, чтобы обнаружить в нашем опыте условия завершенной объективации, и энтузиазм, с которым встречают эти теоретические попытки, кажется, становится тем более пылким, чем более дереалистичными они оказываются.

Несомненно, что принципы анализа сопротивлений, какими бы обоснованными они ни были, на практике стали поводом для все большего затирания темы из-за того, что не были поняты в их отношении к интерсубъективности речи.

Если мы проследим за ходом первых семи сессий случая Человека-крысы, а они дошли до нас в полном объеме, то кажется крайне невероятным, что Фрейд не распознал сопротивления по мере их появления, причем именно в тех местах, где наши современные техники вдалбливают нам, что он их упустил из виду, поскольку именно текст Фрейда, в конце концов, позволяет им их точно определить. И снова фрейдовский текст демонстрирует то исчерпание темы, которое продолжает нас удивлять, и ни одна интерпретация до сих пор не исчерпала всех его ресурсов.

Я имею в виду, что Фрейд не только позволил заманить себя в ловушку, побуждая своего пациента выйти за пределы его первоначальной сдержанности, но и прекрасно понимал соблазнительную силу этого упражнения в воображаемом порядке. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратиться к описанию выражения лица пациента во время болезненного пересказа репрезентативной пытки, ставшей темой его навязчивой идеи, - крысы, заталкиваемой в анус жертвы: "Его лицо, - говорит Фрейд, - отражало ужас перед удовольствием, о котором он не подозревал". Эффект повторения этого рассказа в то время не ускользнул от Фрейда, как и отождествление психоаналитика с "жестоким капитаном", который заставил эту историю войти в память субъекта, как и значение теоретических разъяснений, которые субъект должен был получить, прежде чем продолжить свой дискурс.