Является ли эта нейтрализация означающего всей природой языка? При такой оценке можно было бы увидеть ее начало у морских ласточек, например, во время брачного парада, материализованного в рыбе, которую они передают друг другу из клюва в клюв. И если этологи правы, видя в этом инструмент активации группы, который можно назвать эквивалентом фестиваля, то они будут полностью оправданы, признав его символом.
Как видно, я не отказываюсь от поиска истоков символического поведения за пределами человеческой сферы. Но это, конечно, не должно делаться путем разработки знака. Именно по этому пути, вслед за многими другими, пошел г-н Жюль Х. Массерман, и я остановлюсь здесь на мгновение не только из-за знающего тона, которым он излагает свой подход, но и из-за того, что его работа нашла одобрение среди редакторов нашего официального журнала. Следуя традиции, заимствованной у агентств по трудоустройству, они никогда не пренебрегают ничем, что может дать нашей дисциплине "хорошие рекомендации".
Только подумайте - перед нами человек, который воспроизвел невроз экспе-ри-мен-тально на собаке, привязанной к столу, причем какими хитроумными методами: звонок, тарелка с мясом, которую она объявляет, и тарелка с картошкой, которую приносят вместо нее; остальное вы можете себе представить. Он, конечно, не из тех, кто, по крайней мере, так он нас уверяет, позволит увлечь себя "пространными размышлениями", как он выражается, которые философы посвятили проблеме языка. Только не он, он вцепится вам в глотку.
Нам рассказывают, что енота можно научить путем разумного воздействия на его рефлексы идти к своей кормушке, когда ему вручают карточку, на которой указано меню. Нам не сообщают, указаны ли на ней различные цены, но добавляют убедительную деталь: если обслуживание его разочарует, он вернется и разорвет карточку, обещавшую слишком много, подобно тому, как раздраженная женщина может поступить с письмами неверного любовника (sic).
Это одна из опорных арок моста, по которому автор проводит дорогу, ведущую от сигнала к символу. Это дорога с двусторонним движением, и обратный путь от символа к сигналу проиллюстрирован не менее впечатляющими произведениями искусства.
Ведь если вы свяжете проекцию яркого света в глаза испытуемого со звоном колокольчика, а затем только звон с командой "Контракт", вам удастся заставить испытуемого сжать зрачки, просто отдав приказ самому себе, затем пробормотав его, а в конце концов просто подумав о нем - другими словами, вы получите реакцию нервной системы, которую называют автономной, поскольку она обычно недоступна для преднамеренных воздействий. Таким образом, если верить этому автору, мистер Хаджинс "создал в группе испытуемых высоко индивидуализированную конфигурацию связанных и висцеральных реакций от "идеи-символа", "Контракта", реакций, которые могут быть отнесены через их индивидуальный опыт к, казалось бы, далекому источнику, но в действительности в основном физиологическому - в данном примере просто защита сетчатки от чрезмерно яркого света". И автор заключает: "Значение подобных экспериментов для психосоматических и лингвистических исследований даже не нуждается в дальнейшей проработке".
Со своей стороны, мне было бы любопытно узнать, реагируют ли испытуемые, обученные таким образом, на произнесение тех же слогов в выражениях: "брачный контракт", "контрактный мост", "нарушение контракта", или даже на слово "контракт", постепенно сокращаемое до артикуляции первого слога: contract, contrac, contra, contr . . . Контрольный эксперимент, требуемый строгим научным методом, был бы тогда предложен сам собой, когда французский читатель пробормотал бы этот слог между зубами, хотя он не подвергался бы никакому воздействию, кроме яркого света, проецируемого на проблему г-ном Жюлем Х. Массерманом. Затем я бы спросил этого автора, действительно ли эффекты, наблюдаемые таким образом среди обусловленных субъектов, по-прежнему так легко поддаются дальнейшей разработке. Ведь либо эффекты перестанут возникать, тем самым показывая, что они не зависят от семантемы даже условно, либо они будут продолжать возникать, ставя вопрос о границах ее применения.
Иными словами, они привели бы к тому, что различие означающего и означаемого, так легкомысленно запутавшееся автором в английском термине "идея-символ", проявилось бы в самом инструменте слова. И безнеобходимости исследовать реакции субъектов, обусловленные командой "Don't contract" или даже всем спряжением глагола "to contract", я мог бы обратить внимание автора на тот факт, что любой элемент языка (langue) определяетсякак принадлежащий языку, а именно то, что для всех пользователей этого языка (langue) этот элемент выделяется как таковой в ансамбле, якобы состоящем из гомологичных элементов.
В результате получается, что конкретные эффекты этого элемента языка связаны с существованием этого ансамбля, до любой возможной связи с любым конкретным опытом субъекта. И рассматривать эту последнюю связь независимо от любых ссылок на первую - значит просто отрицать в этом элементе функцию, присущую языку.
Это напоминание о первых принципах, возможно, спасло бы нашего автора в его беспримерной наивности от обнаружения текстуального соответствия грамматических категорий его детства отношениям реальности.
Этот памятник наивности, в любом случае достаточно распространенный в подобных вопросах, не стоил бы такого внимания, если бы не был достижением психоаналитика, точнее, того, кто, по воле случая, представляет все, что порождено определенной тенденцией в психоанализе - во имя теории эго или техники анализа защит, - все, то есть наиболее противоречащее фрейдистскому опыту. Таким образом, связность обоснованной концепции языка вместе с поддержанием этой концепции раскрывается a contrario. Ведь открытие Фрейда заключалось в том, что в природе человека есть поле последствий его отношений с символическим порядком и прослеживания их значения вплоть до самых радикальных агентств символизации в бытии. Игнорировать этот символический порядок - значит обречь открытие на забвение, а опыт - на гибель.
И я утверждаю - утверждение, которое не может быть оторвано от серьезного намерения моих настоящих замечаний, - что мне кажется более предпочтительным, чтобы енот, о котором я упоминал, сидел в кресле, где, по словам нашего автора, робость Фрейда ограничила аналитика, усадив его за кушетку, чем "ученый", рассуждающий о языке и речи так, как он.
Ведь енот, по крайней мере, благодаря Жаку Преверу ("une pierre, deux maisons, trois ruines, quatre fossoyeurs, un jardin, desfleurs, un ratonlaveur") ,раз и навсегда вошел в поэтический бестиарий и участвует в качестве такового, по своей сути, в высокой функции символа. Но то похожее на нас существо, которое исповедует, как и он, систематическоепознание этой функции, изгоняет себя из всего, что может быть вызвано к существованию с ее помощью. Таким образом, вопрос о месте, которое следует отвести нашему другу в классификации природы, показался бы мне просто неуместным гуманизмом, если бы его дискурс, скрещенный с техникой речи, хранителями которой мы являемся, не был на самом деле слишком плодотворным, даже порождая внутри себя бесплодные чудовища. Поэтому, поскольку он также гордится тем, что выдерживает упреки в антропоморфизме, я бы использовал именно этот последний термин, говоря, что он делает свое собственное существо мерой всех вещей.
Вернемся к нашему символическому объекту, который сам по себе чрезвычайно последователен в своей материи, даже если он потерял вес своего использования, но чей невесомый смысл будет производить смещения определенного веса. Так можно ли здесь найти закон и язык? Возможно, пока нет.
Ведь даже если бы среди морских ласточек появился какой-нибудь каид колонии, который, заглатывая символическую рыбу перед зияющими клювами остальных, положил бы начало эксплуатации ласточки ласточкой - фантазия, которую я когда-то с удовольствием развивал, - этого было бы недостаточно, чтобы воспроизвести среди них ту сказочную историю, образ нашей собственной, крылатая эпопея которой держала нас в плену на Пингвиньем острове Анатоля Франса; И для создания "гирундинизированной" вселенной нужно было бы еще что-то.
