Именно при анализе такого случая становится ясно, что осуществление совершенной любви - это плод не природы, а благодати, то есть плод межсубъектного соглашения, навязывающего свою гармонию разделенной природе, которая его поддерживает.
"Но что же это за предмет, который вы постоянно вдалбливаете нам в уши?" - протестует наконец нетерпеливый слушатель. Разве мы уже не усвоили урок месье де ла палиса, что все, что переживает человек, субъективно?
Наивные уста, чья хвала будет занимать мои последние дни, откройте себя снова, чтобы услышать меня. Не нужно закрывать глаза. Тема выходит далеко за пределы того, что переживается "субъективно" человеком, ровно настолько, насколько истина, которой он способен достичь, и которая, возможно, сорвется с тех губ, которые вы уже снова закрыли. Да, эта правда его истории не вся содержится в его сценарии, и все же место там обозначено болезненными потрясениями, которые он испытывает от знания только своих собственных строк, и не только там, но и на страницах, беспорядок которых не приносит ему успокоения.
То, что бессознательное субъекта - это дискурс другого, еще более отчетливо, чем где-либо, проявляется в исследованиях, которые Фрейд посвятил тому, что он называл телепатией, проявляющейся в контексте аналитического опыта. Это совпадение высказываний субъекта с фактами, о которых он не может иметь информации, но которые все еще действуют в связях другого опыта, в котором собеседником является тот же психоаналитик, - совпадение, более того, чаще всего состоящее в полностью вербальном, даже омонимическом сближении, или которое, если оно включает действие, связано с "разыгрыванием" одного из других пациентов аналитика или ребенка анализируемого человека, который также находится в анализе. Это случай резонанса в коммуникативных сетях дискурса, исчерпывающее изучение которого пролило бы свет на аналогичные факты, представленные в повседневной жизни.
Вездесущность человеческого дискурса, возможно, однажды будет охвачена открытым небом всеобщей коммуникации его текстов. Это не значит, что человеческий дискурс будет более гармоничным, чем сейчас. Но это поле, которое наш опыт поляризует в отношениях, которые только кажутся двусторонними, поскольку любое представление его структуры только в двойственных терминах столь же неадекватно для него в теории, сколь и губительно для его техники.
Ii Символ и язык как структура и предел психоаналитического поля
(Евангелие от Иоанна, viii, 25)
"Разгадывайте кроссворды".
(Советы молодому психоаналитику)
Чтобы вновь подхватить нить моего аргумента, повторю, что именно посредством редукции истории конкретного предмета психоанализ затрагивает реляционные гештальты, которые анализ затем экстраполирует в регулярный процесс развития. Но я также повторяю, что ни генетическая психология, ни дифференциальная психология, на обе из которых анализ может пролить свет, не входят в его сферу, потому что обе они требуют экспериментальных и наблюдательных условий, которые связаны с анализом лишь по принципу омонимии.
Если пойти еще дальше: то, что выделяется из обыденного опыта (который путают с чувственным опытом только профессионалы идей) как грубая психология, а именно: удивление, возникающее во время кратковременного отстранения от повседневных забот при виде того, что разделяет людей на пары в несходстве, выходящем за рамки гротесков Леонардо или Гойи, или удивление от того, что толщина, свойственная коже человека, противостоит ласке руки, все еще оживленной трепетом открытия, но еще не притупленной желанием, - все это, можно сказать, отменяется в опыте, который не приемлет таких капризов и не поддается таким тайнам.
Психоанализ обычно завершается, не открывая нам ничего особенного из того, что наш пациент извлекает из своей особой чувствительности к событиям или цветам, из своей готовности постигать вещи или поддаваться слабостям плоти, из своей способности сохранять или изобретать, и даже из живости своих вкусов.
Этот парадокс лишь кажущийся и не связан с какими-либо личными недостатками, и если его можно основывать на негативных условиях нашего опыта, то это просто заставляет нас еще сильнее исследовать этот опыт на предмет того, что в нем есть позитивного.
Ибо этот парадокс не разрешается в усилиях некоторых людей - например, философов, которых Платон высмеивал за то, чтоих аппетит к реальностибыл настолько ве, что они принялись за деревья, - которые заходят так далеко, что принимают каждый эпизод, в котором появляется эта мимолетная реальность, за живую реакцию, которой они так дорожат. Ведь это те самые люди, которые, делая своей целью то, что лежит за пределами языка, реагируют на наше правило "Не трогать" своего рода одержимостью. Продолжайте в том же духе, и, смею предположить, последним словом в реакции переноса станет ответное фырканье. Я не преувеличиваю: сегодня молодой аналитик-стажер после двух-трех лет бесплодного анализа может действительно приветствовать долгожданное появление объектного отношения в таком обнюхивании своего субъекта и получить в результате этого dignus est intrare нашего одобрения, гарантию своих способностей.
Если психоанализ может стать наукой (а он ею еще не стал) и если он не должен деградировать в своей технике (а возможно, это уже произошло), мы должны заново открыть смысл его опыта.
Для этого нам не остается ничего другого, как вернуться к работам Фрейда. Если аналитик указывает на то, что он практикует эту технику, это не дает ему достаточного права, исходя из того, что он не понимает Фрейда III, оспаривать его от имени Фрейда II, которого, как он думает, он понимает. И само его незнание Фрейда I не оправдывает того, чтобы рассматривать пять великих психоанализов как серию примеров, столь же неудачно выбранных, сколь и неудачно изложенных, каким бы чудесным ни казалось ему то, что скрытое в них зерно истины когда-либо сумело вырваться наружу.
Снова обратитесь к работе Фрейда "Traumdeutung", чтобы напомнить себе, что сновидение имеет структуру предложения или, вернее, если следовать букве работы, ребуса; то есть оно имеет структуру формы письма, которая в детском сне представляет собой первобытную идеографию и которая во взрослом воспроизводит одновременно фонетическое и символическое использование обозначающих элементов, которые также можно найти как в иероглифах Древнего Египта, так и в иероглифах, до сих пор используемых в Китае.
Но и это не более чем расшифровка инструмента. Важная часть начинается с перевода текста, важная часть, которая, как говорит нам Фрейд, дается в разработке сновидения - то есть в его риторике. Эллипсис и плеоназм, гипербатон или силлепсис, регрессия, повтор, аппозиция - таковы синтаксические смещения; метафора, катахреза, автономазис, аллегория, метонимия исинекдоха - это семантические конденсации, в которых Фрейд учит нас читать намерения - показные или демонстративные, диссимулирующие или убеждающие, ответные или соблазнительные, - из которых субъект модулирует свой онейрический дискурс.
Мы знаем, что он взял за правило, что выражение желания всегда нужно искать во сне. Но давайте уточним, что он имел в виду. Если Фрейд признает в качестве мотива сновидения, явно противоречащего его тезису, само желание противоречить ему со стороны субъекта, которого он пытался убедить в своей теории, то как он мог не признать тот же самый мотив для себя с того момента, когда, придя к этому моменту, его собственный закон вернулся к нему от другого?
Короче говоря, нигде так ясно не видно, что желание человека обретает смысл в желании другого, и не столько потому, что другой держит ключ к желаемому объекту, сколько потому, что первый объект желания должен быть признан другим.
Действительно, мы все знаем по опыту, что с того момента, как анализ вступает на путь переноса - а для нас это показатель того, что это произошло, - каждое сновидение пациента должно интерпретироваться как провокация, замаскированное признание или отвлечение, по его отношению к аналитическому дискурсу, и что пропорционально прогрессу анализа его сны все больше и больше сводятся к функции элементов диалога, реализуемого в анализе.
