— Ему уже двадцать лет, а ни своего двора, ни жены, ни детей, да и ума, как у ребенка. По уму и наказание. Пусть отец его поучит, Ефим. Что бы месяц сидеть не мог. Поняли ли? — Спросил я у смердов из Бобровиц.

Те отмерли и часто закивали головами.

— Вот и хорошо. Проверю. Пошли, бояре.

Постояли. Помолчали.

— Правильно все сказал и сделал, Олаф, — наконец произнес Кнутович, — а еще полгода назад, в такой же ситуации, вел себя как телок. Все же повзрослел.

— Это когда?

— С Алводом, сыном Хрольфа.

— А … Я уже и забыл.

— Ну-ну.

Обед закончился и народ побрел по рабочим местам. До самого вечера я продолжал шататься по Белой горе, намечая фронт работ. Вечером, возвращаясь в старую усадьбу, мои спутники временами поглядывали на горб, укрытый полотнищем, но помалкивали, не проявляя нетерпения и любопытства. Проехали гостеприимно распахнутые ворота и остановились у самого крыльца.

— Губа! Немир! — Позвал я холопов. — Возьмите вот это и несите ко мне, наверх. А бочонок тащите в трапезную, — указал я им.

— Вас же, бояре, буду ждать там. Умывайтесь и приходите. С женами и детьми.

Где-то через час спустился в зал, где уже кучковались мои ближники и их семьи.

— Всех прошу к столу. — Пригласил заинтригованных гостей. — Симион, не в урон чести, открой бочонок. В нем нектар, боюсь холопы расплещут.

Народ расселся. Любава поставила перед каждым взрослым серебряный или стеклянный кубок. Отец Лаврентий, старенький поп из Нового Листвена, случившийся по делам в усадьбе, прочитал молитву.

— Кто так закрыл бочонок? — Бормотал Симион, мучаясь и кряхтя. — Криворукие.

Наконец тот поддался.

— Любава, набери братину и подай мне.

Холопка исполнила указание и протянула мне серебряную посудину, полную почти до краев.

— Вы все мои близкие. Моя семья. — Начал я. — Поэтому хочу провозгласить первую здравницу за вас, за вашу заботу и любовь

Пригубив волшебное вино, я пустил братину по кругу. Через пару минут та вернулась ко мне уже пустая. Тем временем Любава наполнила кувшин портвейном и разлила его по кубкам.

— Очень крепкое вино, — заметил Дружина, — но вкусное и пахучее.

— Ага. — Согласился с ним Жданович.

Остальные одобрительно покивали головами. Еще бы! Этот порто обошелся мне как полдома Серёги Воробьева.

— Вторую здравницу провозглашаю за Дружину Кнутовича. — Продолжил я.

Дождавшись, пока все отхлебнут из кубков, я подозвал старика.

— Ты верно служил моему отцу, а теперь и мне. Прими же в благодарность этот подарок.

Я опустил руку под стол, достал кинжал и протянул боярину. Тот взял и рука его неожиданно дрогнула. Справившись с мгновенной слабостью, потянул из ножен. Внимательно осмотрел клинок и, повернувшись к остальным, показал всем гостям.

— У-у-у-у-у…

Раздался восторженный гул. Причем если мужчины одобрили суровую красоту базеларда, то женщинам пришлись по душе богато украшенные ножны.

— Это еще не все. — Продолжил я, доставая увесистый сверток. — Серебро на 20 новгородских гривен.

Я развернул сверток и все увидели горку металла.

— Возьми, боярин.

Старик заграбастал сверток и посмотрел на меня. Показалось или и в правду в уголке правого глаза мелькнула влага?

— Спасибо, князь. Не ожидал, но отслужу.

— А куда ты денешься, старый. — Улыбнулся я. — Садись уже. Предлагаю закусить, чем Бог послал.

Утолив первый голод, я снова поднял кубок.

— Третью здравницу провозглашаю за Федора Ждановича. Выпьем!

Пригубил чуток, вино крепкое, а тело малолетки. Пить по полной — свалюсь под стол.

— Подойди, боярин. За верную службу жалую тебе этот клевец и 20 гривен серебра.

Клевец, конечно, был не так богато украшен, как кинжал, но работа была изумительная, а золотая инкрустация придавали его хищной элегантности дух богатства.

Очередной восторженный гул.

Так и пошло. Перекусили, выпили, подарки. Симион и Василий Ждановичи получили по наконечнику для рогатины и по 5 гривен серебром. Ян Малый, сын Федора, не мог наиграться новым ножом. К всеобщему удивлению, он получил две серебряные монеты, которые тотчас у него отобрали и принялись рассматривать. Диковинные драконы и небывалая четкость чеканки вызвали новые охи и ахи женщин и заинтересованность у мужчин. Отец Лаврентий получил 2 гривны на церковь. Дошла очередь и до прекрасной половины. Елена, жена Дружины, худющая гречанка 38 лет, любовалась массивным золотым перстнем с большим сапфиром, под цвет ее глаз.

— Такой впору только Великому князю. — Изрекла она, но снимать украшение и не подумала.

Переяслава, жена Федора, получившая такой же, только с рубином, молча кивнула, соглашаясь с подругой.

Верея, дочь Кнутовича, не отрывала глаз от серёг с крупными жемчужинами, а Варвара, 6-летняя дочка Ждановича осторожно прикасалась пальчиками к паре сережек, в форме бантиков, украшенных маленькими изумрудами и бриллиантиками. И женщины, и девочки получили в придачу по золотой монете «на ленты». Панды смотрелись не так красиво, как драконы, зато золото, большая редкость в северо-восточной части Руси этого времени.

В общем, вечер удался.

— Ты как, старый, не слишком пьян?

— Знаешь, Олаф, твое вино коварное, как греки. Вроде и выпили не так много, а в голове уже шумит.

— Хотел с тобой наедине поговорить.

— Сегодня уже не получится. Давай завтра. У меня много вопросов.

— Ну завтра так завтра. А на счет вопросов… Не на все есть ответы. Но я попробую, таиться не стану.

— Хорошо, Олаф. Давай дальше пировать!

Подошел и Федор.

— Откуда это все, князь?

— Из погреба. — Улыбнулся я.

— Видел. Но! Я служил твоему отцу, теперь тебе. Никто не может упрекнуть меня за плохое отношение к своим обязанностям. Однако все это … сбивает. Я не знаю, откуда ждать неприятности и не смогу их предотвратить.

«Как-то неожиданно нарисовался глава будущей контрразведки» — удивился про себя такой удаче.

— Завтра, как Дружина отойдет, мы с ним встречаемся, чтобы обсудить кое-какие вопросы. И этот тоже. Приходи. Отправь старшим на стройку Симиона Дружиновича, а сам останься в усадьбе.

— Понял. Приду. — Жданович отошел к жене и детям, продолжавшим рассматривать подарки и меряться, у кого круче.

Еще днем решил рассказать все, вернее почти все, своим боярам. Все же они ближайшие помощники и должны представлять, хотя бы в общих чертах, мои цели и свои задачи. Стрёмно, конечно. Вселенец в тело князя попахивает серой. Одна надежда, что христианство еще не укоренилось на Руси, особенно на Севере, настолько, чтобы народ окончательно забыл языческие традиции. Тем более, рядом граница с буртасами, мордвой и прочими черемисами. А для язычества такие фокусы — обычное дело, так что может и не потащат меня в монастырь.

Вроде бы и выпил вчера чуток, а голова трещала и из тела, казалось, вытащили все кости. Еле встал и шатаясь побрел, вдоль стеночки, умываться. Кое-как оделся и поковылял во двор. Народ уже уехал на Белую гору. Остались только несколько домашних, женщины, да Некрас, кметь Ждановича, на охране.

— Любава! — Хрипло прокаркал несчастный князь. — Притащи квасу, холодненького. Много!

Хихикая, девка скрылась в сенцах. Подошел к хмурому боярину Федору.

— А Дружина где?

— Сейчас подойдет, тоже квас хлещет.

— А ты что, не пил вчера? Выглядишь свежо.

— Не пью много. Не по нутру мне. Да и вино твое, князь, больно крепкое. Меня бесит, когда голова плохо соображает.

«Все, быть тебе начальником Тайного приказа и прочих, многих» — решил я.

Напившись вволю холодного кваску, отдал Любаве и велел:

— Отнеси в трапезную. И передай боярину Дружине, чтобы туда приходил.

— Пошли, Федор Жданович, обсудим дела наши скорбные.

— Почему скорбные?

— Сейчас расскажу, пошли.

Расселись за столом. Я с Кнутовичем, опять жадно припали к кубкам с квасом, Федор только пригубил и ухмыльнулся, глядя на нас.