Те из чешских эмигрантов, кто помоложе, кто учил русский язык в школе, лишь с трудом улавливают смысл слов, которые в напевном ритме слетают с его уст, обрамленных зарослями рыжих волос.
Ярослав Кучера, который уже полгода тщетно бьется над переводом солженицынского романа «Архипелаг ГУЛаг», не выдерживает роли переводчика и спешит успокоить слушателей.
– Да вы поймете, поймете, – обещает он.
Значение отдельных слов в конце концов постигаешь. Но понять их смысл нелегко.
И вот Александр Исаевич формулирует свое кредо. Кратко оно звучит так: технический прогресс губителен, точно так же как губительна любая демократическая форма правления. Нужно возвратиться к богу, к естественным, патриархальным формам общественной жизни.
У слушателей сила очарования постепенно ослабевает. Вначале удивленные взгляды: «Правильно ли мы понимаем?»
– Да, правильно, каким бы невероятным этот символ веры ни казался.
Потом слышен скрип стульев, так как сидящие приходят в движение. Кое-кто даже совсем невежливо кашляет или, что еще менее вежливо, выходит покурить на кухню.
Солженицын не обращает на это внимания. Он полностью погружен в себя и все еще поглощен созерцанием своих видений.
Он обращается к судьбам своей родины.
– В России, – говорит он, – при царе была свобода. Ныне там царят угнетение, террор, страх. Но если бы большевики пали, тогда – о боже! – наступила бы анархия…
– Что делать, друзья? – задает он вопрос и сам же на него отвечает: – Россия должна возвратиться к своим старым границам. К границам времен Ивана Грозного. Отказаться от своей активности в Прибалтике и в бассейне Черного моря…
В ту минуту мне еще многое не было известно. Я тогда не подозревал, что Александр Исаевич цитировал пассаж из своего нашумевшего на Западе «Письма вождям Советского Союза» и что Рой Медведев, которого в среде советских диссидентов считают настоящим марксистом-ленинцем, написал Александру Исаевичу ответ, где назвал его политическую концепцию «наивными взглядами реакционного романтика и националиста».
У меня зародилось чувство разочарования, которое все росло.
И за этого человека я сражался, стремясь создать ему в глазах моих литературных друзей репутацию, как я был убежден, вполне заслуженную! Что общего между моей мечтой о новом, «лучшем», «реформированном» социализме, которую А. И. Солженицын должен был претворить в жизнь, и этой мистикой средних веков? Сознает ли Александр Солженицын, что не к месту он излагает свои политические идеи? Что нападает на демократию перед людьми, которые считают себя настоящими демократами?..
Впрочем, это было лишь началом моего разочарования. Позже, чем чаще я сталкивался с его нелепыми высказываниями, тем сильнее удивлялся собственной политической близорукости…
– Россия не нуждается в море, мы не морской народ, как англичане, а сухопутный. Наша активность на море противоречит исконному русскому образу жизни, вносит в него чуждые элементы и разлагает мораль нации. Так же как от моря, мы должны отказаться и от своих земель в советской части Азии, где живут народы, чуждые нам по своей культуре, языку и – прежде всего – по религиозным традициям. Замкнуться, сосредоточиться – это единственная возможность для дальнейшего развития русских.
Затем Александр Исаевич делает паузу. Тыльной стороной ладони гладит он свою бороду. Его искристо-голубые глаза темнеют. Тишина, словно неуловимое чудище, наполняет комнату.
Солженицын глубоко вдыхает воздух и, делая ударение на каждом слоге, продолжает:
– Россия согрешила. Согрешила перед собой и другими народами, поэтому иссякли ее моральные, социальные и политические силы. Единственное, что у нее осталось, – это чудовищная военная мощь, которая без труда способна за две недели уничтожить всю Западную Европу. Это действительно так – без труда может уничтожить, но уже ничего не может без труда обновить… Прежде всего она не может воскресить свои моральные силы и свою здоровую, истинно национальную жизнь, если только…
Долгая пауза, затем выкрик:
– …если не будет покаяния!
Легкий удар кулаком по колену и снова выкрик:
– Россия должна покаяться!
Чешские эмигранты, внимающие откровениям Александра Исаевича, – это доктора права, которые в эмиграции стали мелкими служащими; доценты-филологи, не нашедшие на чужбине ничего лучшего, чем работу с ножницами в бюро газетных вырезок; журналисты, покинувшие редакционные столы и брошенные судьбой в конторы страховых компаний; скульпторы, когда-то знаменитые на родине, а ныне вынужденные перебиваться с хлеба на воду. Тем не менее все они – реальные и рационалистически мыслящие люди двадцатого века. И к ним вдруг с каждым новым словом Александра Исаевича, словно по ступеням лестницы, снисходит древний бог Востока.
Он появился как-то незаметно и неожиданно среди светлой современной мебели, репродуцированных портретов танцовщиц Эдгара Дега и геометрических картин Пита Мондриана, и кажется, что ему тут нечего делать.
Это ясно всем. Только Александр Исаевич Солженицын этого не осознает. Он не подозревает, что чешские эмигранты, каких бы политических оттенков и мастей они ни были, – прежде всего чешские националисты. Их национализм не только антисоветский, но и вообще антирусский. Знай он это, он приспособил бы свою политологию к данной конкретной ситуации, как он это делал уже не раз. Так, в недалеком будущем, обращаясь к западногерманским капиталистам, он будет клеймить злые козни профсоюзов, что, однако, не помешает ему годом позже приветствовать американских профсоюзных лидеров патетическим выкриком: «Мои братья, братья по труду!» И как, будучи самим собой – яростным врагом демократии, он в своем выступлении по швейцарскому телевидению солидаризируется с политическими и философскими взглядами Герцена.
Однако в этот момент Александр Исаевич либо не понимает, что он не в те сани сел, либо надеется на свой престиж, на свое громкое имя и продолжает…
– Не только Россия, – твердит он, – но и все народы должны пройти через покаяние. Пусть покаются французы за великую революцию. Пусть Америка осознает все преступления Джорджа Вашингтона. А Германия извинится перед миром за крестьянские бунты и Либкнехта… (Заметьте: не за Гитлера и Освенцим! Не за выжженную Белоруссию и Украину!)
Выражение серьезной сосредоточенности на лицах слушателей сменяется иронической усмешкой или неприкрытой брезгливостью. Но Александр Исаевич этого не замечает. Он улыбается.
За покаянием должно последовать искупление. И Солженицын говорит:
– Вы, чехи, – добрый, очень близкий нам народ. И Россия, которая однажды поднимется, которая возродится через свое покаяние, никогда не забудет, как бескорыстно помогали в годы гражданской войны той истинной, великой и свободной России – России Романовых – ваши легионы, действовавшие против большевиков…
Контакт вновь установлен. Особенно оживились лица представителей старшего поколения чешских эмигрантов, любящих слушать о чешских легионерах, которые в гражданскую войну выжигали сибирские деревни и на счету которых в одном лишь Саратове две тысячи пленных красноармейцев, утопленных в Волге с камнем на шее.
Быть может, как бы намекают взгляды, мы как-нибудь договоримся. Быть может, этот Солженицын все-таки относится к разумным русским. Никто не догадывается в этот миг, что Александр Исаевич сходится во взглядах только с самим собой.
Солженицын знает еще из школьных учебников литературы, что от великого писателя ждут великих, необычайных и мятежных мыслей. Но коль скоро под рукой их нет, остаются лишь великие жесты. Посему Александр Исаевич сурово указывает перстом на своих слушателей и вновь восклицает:
– Но и вы должны покаяться! Кайтесь, братья мои, братья-чехи, за грехи свои, кои совершили в гуситских войнах! Кайтесь за таборитов!
Тишина. Слышно лишь хриплое дыхание Александра Исаевича Солженицына. Треугольное лицо, минуту назад еще покрытое румянцем, неожиданно бледнеет.
