Наверняка именно поэтому меня отправили туда. Или по ошибке. Из лени. Я так никогда и не узнал, да и неважно, уже ничего не изменить. Я отправился в место, о котором вы наверняка никогда не слышали, потому что его больше нет на земле. Я отправился в место, о котором вам никто никогда не расскажет. Оно закрыто уже давно.
Сиротский приют «На Границе», как я сказал, закрыт, но у некоторых до сих пор кровоточат раны.
~
С моментом нужно подгадать. С погодой тоже. В компании лысого соцработника с пятнами под мышками, от которого несло цветной капустой, мы отправились на поезде из Парижа в Тулузу. Затем пересели на автобус — тот сломался, и мы добрались до Тарба лишь к полуночи. Там Капуста оставил нас на двух жандармов, которые сопроводили нас до приюта.
Я путешествовал с незнакомым парнем: чуть старше, может лет шестнадцать, высокий — почти метр восемьдесят, очень худой, зачесанные волосы. Парню удалось отрастить зачаток черных усов, что вызвало у меня восхищение. Он не был немым, однако за всю жизнь я услышал от него всего пару слов — и то гораздо позже. Жандармы тут же вспомнили о понятном всем народам жесте и покрутили пальцем у виска: ку-ку. Парень тащил за собой кожаный чемодан, который невозможно было у него забрать, поскольку его хозяин тут же начинал скулить. Чемодан занял все заднее сиденье. К нему в несколько оборотов веревки был примотан потрепанный плюшевый ослик с высунутым красным языком и торчащей из живота, словно кишки, ватой: казалось, животное вот-вот отдаст душу Богу. Однако ослик цеплялся за жизнь, а Момо — за него.
Момо — так звали моего попутчика, судя по на бирке чемодана. Просто Момо. На другой стороне этикетки было указано: «Межконтинентальный отель Орана». Момо как две капли воды походил на мальчика, жившего на моей улице в единственной на весь район черной семье. У них всегда было весело, грустно, шумно — в таких дозах вульгарность даже притягательна. Мадам Фурнье говорила, что из-за них цена за квадратный метр в округе понизилась.
Жандармы были добры. Неподалеку от Лурда они остановились в одном из тех придорожных ресторанов, которые никогда не закрываются, и купили нам картошки фри. До сих пор один только вид жандарма вызывает у меня желание обнять его и съесть картошки фри. Когда мы продолжили путь, разразилась гроза. Словно предвещая конец света, библейский гнев обрушился на нас. Пришлось ехать медленно. Жандармы спорили, стоит ли повернуть назад. «Езжайте дальше», — шеф на том конце рации не оставил им выбора. Ему не хотелось возиться с двумя подростками. Я молчал. Момо показал мне выцветшую этикетку на плюшевом осле, совсем рядом с раной в животе. На ней еще можно было прочесть «Asinus»[6]. От игрушки пахло несмываемой печалью, грузом на сердце и субботами, которые мы никогда уже не проведем на берегу моря.
— Это не навсегда, — сказал мне бородач в оранжевом кабинете перед самым отъездом. — Ты останешься там, пока не найдется новая семья. Вот увидишь, время быстро пройдет.
Ночь кипела, лилась поверх гор и стекала в ущелья. Время от времени молния освещала серебряный мир, черные и шершавые стены туннелей, лесные склоны. Дорога. Момо все время улыбался, словно предчувствовал что-то забавное, но еще невидимое для глаз. Иногда его взгляд встречался с моим. Тогда он кивал, как бы говоря: «Подожди совсем чуть-чуть, там, за склоном, за лихорадкой, за грозой ты увидишь, поймешь, что все это действительно забавно». В шестьдесят девять лет я до сих пор жду, но, может, мне надо преодолеть еще пару склонов.
Фургончик остановился: дорогу завалило щебнем. Один из жандармов вышел и со стонами принялся разгребать камни. Второй включил радио.
Двадцать первое июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Позже я узнал, как и весь мир, что было два пятьдесят шесть ночи по Гринвичу. Послышались помехи, а затем — английская речь, которую я понимал, поскольку отец свободно владел этим языком. Голос Нила Армстронга.
«Почва похожа на очень мелкий песок», — переводил французский комментатор.
«Аполлон-11». Прямой эфир на всю планету. Я изучил план полета, даже Ротенбергу о нем рассказал. Отец обещал, что в ту ночь я смогу не ложиться. В ту ночь с помощью сопл и форсажа мы отодвинем грань неизведанного.
— Месье, можете сделать погромче?
— Адъютант, — поправил меня жандарм.
Но он выполнил просьбу: ему было интересно так же, как и мне. Его коллега вернулся в дурном настроении. Склонившись над рулем, он всеми силами старался не угодить в пропасть. На лобовое стекло обрушился потоп, река, через которую прошел Моисей. И буре было плевать на Луну.
«I’m gonna step off the ladder, now». Я вслушивался в английскую речь: «Я спускаюсь по лестнице». Тишина, щелчки. Затем прозвучала фраза, которая развеяла мое одиночество: «That’s one small step for man, — Нил выдержал паузу, задумавшись или делая вид, что размышляет, так как речь была заготовлена заранее, — one giant leap for mankind».
«Маленький шаг для человека…»
Шофер выключил радио.
— Нет!
Я крикнул так, что оба жандарма удивленно посмотрели на меня. Даже Момо проснулся и подпрыгнул.
— Приехали, — объявил водитель. — Все на выход.
Мы мгновенно промокли. Вдалеке где-то за ливнем виднелась дверь. Без здания вокруг — просто бледный прямоугольник в потоке воды. Момо побежал, прикрывая осла. Жандармы заметили, что я не тороплюсь вслед за ними. Вымокший насквозь, озверевший адъютант вернулся, утопая ступнями в грязи.
— Блин, иди вперед! Какого черта ты тут застрял под дождем, как дурак?
Я не мог ответить ему, какого черта я там застрял под дождем, как дурак. Я не мог объяснить ему, что еле сдерживался, не заорать прямо в небо, поверх грозы, не закричать изо всех сил, чтобы спросить у Армстронга, не пересекся ли он случайно возле какого-нибудь кратера с моими родителями и невыносимой сестрой.
Толстяк без шеи, лет пятидесяти, с широко поставленными глазами, отвел нас в здание. Внутри пахло исправлением и брошенными об стену молитвами, которые засохли на месте, так и не исполнившись. Азинус болтался впереди на чемодане Момо. Затхлая вонь игрушки схватила меня за горло, смешавшись с запахом пота и табака нашего проводника. Голова закружилась, я чуть не выдал обратно картошку фри посреди коридора. Поскольку накануне выбило пробки, толстяк освещал путь чем-то вроде брелока-фонарика — смешным приспособлением, едва-едва справляющимся с задачей.
— Ты — сюда, — сказал он Момо. — А ты — туда. И ни звука.
Момо лег, не снимая обуви. Его ступни торчали из короткой кровати.
— А ты чего ждешь? — бросил мне тип. — Потопа? Так он уже наступил. Так что ложись, иначе мы не подружимся.
Фонарик угас, шаги слышались все дальше и дальше. Я отлично помню эту первую ночь по прибытии в «На Границе». Я отлично помню шум, который задаст ритм жизни на целый год: далекие барабаны, заглушенные странным сверхзвуковым «бум», врывающимся в грудь каждые полчаса. Казалось, будто не хватает воздуха. Будто что-то в природе умерло, а мир сдулся, словно воздушный шар. Но стоило задержать дыхание, как все возвращалось в прежнее русло.
Помню, что повернул голову к соседней кровати — пусто. По крайней мере, на ней никого не было. А секундой позже я увидел, что под ней лежит рыжий парень, мой ровесник, с вытянутым, словно амфора, лицом. Он прижал палец к губам: «тс-с-с» — и снова уснул.
«One giant leap for mankind».
Несколько дней спустя Нил Армстронг, Базз Олдрин и тот третий парень, чье имя все забыли — кстати, чаще всего его так и зовут, «третий парень», — вернулись героями. Огромный скачок для человечества — конечно, это круто звучит. Их засыпали конфетти. Трубы ревели, женщины падали в обморок. Американские улыбки, белые зубы, геройские физиономии на задних сиденьях таких длинных кабриолетов, что в них можно было вытянуться во весь рост, а заодно и схлопотать пулю. Обо мне же никто не говорил.
Хотя я заслуживаю часть их славы. Я тоже побывал на Луне двадцать первого июля тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Клянусь. Я побывал на Луне и даже еще дальше — и вернулся. Но всем плевать.
