— Какой талант!
На пороге с изяществом завсегдатая концертных залов аплодировал граф. Аббат стоял позади и тоже хлопал в ладоши с подчеркнутой медлительностью. Правый уголок его губ нервно дергался, четко вырисовываясь на гладких розовых щеках. Все его существо восставало против этой улыбки клоуна, снявшего грим.
— Какой талант, — повторил граф. — Восхитительно, не правда ли, Роза?
Роза поглядывала то на меня, то на пианино и не понимала. Не понимала, как этот заморыш, у которого даже собственной шкуры не было, играл вот так. Я тоже не понимал.
— Джозеф — один из наших лучших воспитанников, — заявил аббат. — Теперь, Джозеф, оставь нас и зайди через час… Я бы хотел с тобой кое-что обсудить.
— Погодите, отец мой, погодите… Моей дочери нужен учитель фортепиано. Джозеф может давать ей уроки?
— С превеликим удовольствием, но, боюсь, у Джозефа много работы, и он точно не сможет освободиться до вашего отъезда в Париж…
— Мы не едем в Париж. Точнее, Роза с матерью не едут в Париж. Они остаются здесь, в нашем доме, как минимум до начала следующего года, пока я не улажу пару пустяков. Я буду приезжать сюда раз в две недели на выходные.
Улыбка Сенака не дрогнула.
— Понимаю, понимаю. Хотя не до конца. Розе ведь… шестнадцать, так? Она должна перейти в старший класс лицея Людовика Великого, как вы говорили. Боюсь, уровень заведений в Лурде…
— Роза переходит на домашнее обучение, — прервал аббата граф. — Конечно, качество ее образования очень важно для меня. Так же, как и уроки фортепиано, поскольку она сможет вернуться в музыкальную школу не раньше марта. Каждую субботу я буду присылать шофера, а после урока он будет отвозить Джозефа в приют. Три часа дня, вам подходит?
— Заниматься с ним? — возмутилась Роза. — Но он…
Сенак и граф ждали продолжения, но ни один из них не догадался. Он — сирота.
— Он что?
— Он… наверное, занят.
— Уверен, он найдет время, не так ли? Ну что, решено?
— Решено, месье граф.
— Замечательно, замечательно. Отец мой, спасибо за прием. В следующий раз я останусь подольше, чтобы обсудить финансирование будущих работ, необходимых для блага вашей паствы. Дорогая, идем?
Его дочери стоило огромных усилий встать из-за фортепиано: она собралась с последними силами и бросила на меня полный ненависти взгляд, будто все это происходило по моей вине. За пианино она была бедной. Я вывел на свет ее посредственность и долгое время думал, что она злится на меня за это. Позже я понял, что она завидовала моей свободе. Та свобода еще не оперилась и неловко металась вправо-влево, но в двадцати тактах она парила, словно королевский орел, которым станет однажды.
Проходя мимо, Роза улыбнулась — у нее были отличные манеры. Ненависть стала нашим первым секретом, крепким фундаментом, на котором строилось все остальное: стены презрения, башни безразличия, бойницы, тайные ходы, рвы пренебрежения, мелочности, затаенной обиды — целая крепость из теней и эмоций, которая рухнула шесть месяцев спустя с первым же порывом ветра, будто карточный домик.
— Сядь и печатай.
По требованию аббата я поднялся в кабинет после ужина. Не поднимая головы от Библии, он указал на «ЭРМЕС 3000». Я уже стал мастером своего дела: вставить лист, повернуть валик, нажать на рычаг. «ЭРМЕС 3000» была готова.
— «Господину директору департамента». С красной строки: «Я внимательно изучил Вашу просьбу дать характеристику Джозефу Марти перед тем, как отправить воспитанника в приемную семью, и вынужден с сожалением сообщить, что молодой человек психически неуравновешен…» Ты перестал печатать?
Я остановился на словах «в приемную семью».
— ПЕЧАТАЙ! — завопил аббат. Он побелел от гнева, но тут же поднял руки, как бы извиняясь: — Продолжим… На чем мы остановились… Ах да: «Психическое состояние этого молодого человека вкупе с предрасположенностью лгать не оставляет мне выбора, кроме как, к сожалению, отказать вам». С красной строки напечатай светские формы вежливости. Это для администрации.
Буквы плясали у меня перед глазами, резко разболелся живот.
— Что-то не так, Джозеф?
— Вы не отпускаете меня…
— Я позволяю тебе остаться. Ради твоего же блага. И ради той семьи… — Он взял в руки документ и нацепил очки. — Демаре…
— Наши соседи?
Демаре жили напротив моего дома. Оба были маленького роста, на пенсии, и когда их спрашивали о ее размере, они всегда отвечали: «Крошечным людям — крошечные пенсии» — и разражались громким хохотом. Эта шутка действовала на нервы, но сами Демаре нам нравились. У них не было детей — только кот, которого Анри собирался убить из отцовского ружья. И они хотели меня усыновить, подарить семью. Мне, который ничего не стоил.
— Это временно, Джозеф. Через полгода они смогут подать новую заявку, и я снова ее изучу.
— Это мерзко.
Сенак наклонил голову. Он дышал ровно, и по сей день я не могу утверждать, что слышал, как он кричал. Может, он произнес «печатай» с обыкновенной мягкостью. Во мне все тогда кричало.
— Что именно «мерзко», Джозеф?
— Ваше наказание.
— Я не люблю это слово. «Наказание» значит «месть». Я предпочитаю «исправление», поскольку это слово несет в себе надежду, перемены, словно мы корректируем путь. Ты сбежал. Ты и вправду думал, что я оставлю это просто так? А после побега, поклявшись мне в глаза, выпросив еще один шанс, ты вдруг играешь на пианино.
— Только чтобы помочь той девочке.
— Чтобы помочь или чтобы показать, как хорошо ты играешь? Чтобы помочь или чтобы переступить грань запретного? С первого же дня я твержу тебе остерегаться греха гордыни. Я повидал множество молодых людей вроде тебя, из хороших семей, которые попадали в приют подростками и думали, будто им все позволено, раз они выберутся отсюда в скором времени, раз у них хватает наглости.
— Клянусь, я никогда больше не притронусь к вашему пианино. Я не знал, что оно настолько важно для вас.
— Это не мое пианино, оно досталось мне от отца Пуига. Самое обыкновенное пианино. Я даже играть не умею. Но для тебя этот инструмент — искушение из прошлой жизни. А та жизнь кончилась. Здесь, «На Границе», мы готовим будущее.
— Вы мне не отец! — крикнул я.
Сенак кивнул — думаю, он уже давно ждал этих слов.
— Отец, Джозеф, я твой отец. Видишь, ты называешь меня так каждый день, сам тому не веря. Я — твой отец, и этой властью наделило меня государство. Я — твой отец, благодаря миссии, вверенной первому из апостолов Господом нашим Иисусом Христом много веков назад. Как и он, я понимаю твое отчаяние. Как и он, я разрушу храм и построю вместо него новый. Моя задача не нравиться тебе, а построить тебя заново. — Сенак обошел стол. — Встань на колени, грешник.
— Я думал, вы собирались меня построить.
Он схватил меня за шею. Сенак не был высок или молод, однако в нем таилась невероятная сила.
— Вместе мы попросим Господа указать нам путь и покаемся в грехах. «Confiteor Deo omnipotenti…»[11]
Я рухнул на колени. Я искал в себе гнев, который столько раз спасал и защищал меня. Напрасно. Внутри было лишь необъятное белое эхо.
— Mea culpa, — шептал Сенак, — mea culpa, mea maxima culpa…[12]
Он изо всех сил давил мне на голову, заставляя смотреть грешными глазами в пол и на сложенные ладони. В тот момент, глядя на собственные руки, я увидел знак. Знак, который до сих пор позволяет мне узнать сироту в толпе, среди ночи, в мгновение ока распознать брата среди тысячи. Простая деталь.
— «…Еt dimissis paccatis nostris, parducat nos ad vitam aeternam»[13]. Аминь. Пока с почтой не закончишь, спать не пойдешь.
Простая деталь. Крошечная, незаметная.
У всех сирот дрожат руки.
В полночь я все еще печатал одеревеневшими пальцами «с уважением» и «брат во Христе».
Я не верю в чудеса, но иногда приходится признать очевидное. К часу ночи я решил сделать перерыв. Потягиваясь, я вдруг увидел рядом с драгоценной орнитологией забытый том энциклопедии — тоже сироту.
