Признаюсь, я не святой. Парни из Дозора и того меньше, но у них была на то причина. Когда мы видим на улице ребенка, покачивающегося под тяжестью портфеля, или старика, еле волочащего свой чемодан, то спешим на помощь. Всем тем мальчишкам — я говорю «мальчишки», однако, кроме Безродного, они уже были мужчинами, — им ведь никто не предложил понести их гнев. Их оставили бороться с гравитацией, от них отвели взгляд. Упадут — и ладно. Лучше уж так, чем если вас придавит вес их ноши.

Они были суровые, смешные и не видели добра.

Мои друзья.

Тоскливыми вечерами я все еще их вспоминаю за бокалом кислого вина.

~

— Это еще что такое? — стонал Ротенберг.

Он схватился пальцами за переносицу и не двигался с места, словно мраморный памятник отчаянию.

— Это что такое? — повторил он.

Я знал эту интонацию. Хотя мне казалось, что я сыграл неплохо.

— Первая часть четырнадцатой, Лунной сонаты.

— Ты сыграл не это. То, что ты сыграл, просто чудовищно. Поясни.

— Я думал об Алине, — признался я, краснея.

— Это еще кто?

— Девчонка из школы. Я думал о ней, чтобы уловить настроение.

— Какое еще настроение?

— Ну, романтическое. Прогулка в свете луны с кем-то, кто мне нравится.

Ротенберг взорвался так, будто только этого и ждал. Он и вправду ждал этого момента, поскольку до меня учил целые поколения идиотов.

— Романтика? То, что ты играешь, называется Schmalz^[9], стекающий по пальцам. Смотри, весь ковер залил. Мина! — завопил он. — Мина! Не хочешь немного Schmalz для картошки фри? Джо тут целые литры наиграл — отличный гусиный жир, всю комнату залил! Принеси тазик!

— Успокойся, Алон, — ответила мадам Ротенберг со второго этажа.

— Меня зовут Джозеф, — заметил я, — а не Джо.

— Джозеф — имя для отца мессии или великого композитора. А ты не похож ни на одного, ни на другого.

Выждать грозу. О гневе Ротенберга слагали легенды: он черпал его вне себя, в обиде, длившейся три тысячи лет.

— Я просил тебя подготовить этот отрывок, да или нет?

— Да, месье Ротенберг. Я подготовил.

— И что же ты сделал?

— Я играл по нотам.

— А ты смотрел в ноты? Или сразу начал с первого такта, даже не подумав, что там до него?

— А там что-то есть? — Я взял партитуру в руки и повертел ее во все стороны на случай, если первые страницы вдруг склеились.

Ротенберг отвесил мне подзатыльник.

— А ты не читал, например, письма Людвига его другу Францу Вегелеру? Нет, не отвечай, я сегодня достаточно услышал. И из твоих уст, и от твоих пальцев — твоя глупость просто невыносима! Там нет никакого лунного света, понимаешь? Нет, я же сказал, не отвечай! В сонате нет никакого лунного света, это название добавил какой-то кретин тридцать лет спустя. В тысяча восемьсот первом году, когда Людвиг написал это произведение, ему было глубоко плевать на луну, понимаешь?

Я молчал. Он отвесил мне еще один подзатыльник.

— Понимаешь? Отвечай, идиот! Язык проглотил?

— Нет. То есть нет, не понимаю.

— Конечно же нет, ты не понимаешь, потому что не читал писем Людвига его другу Францу Вегелеру! Если бы ты их прочитал, ты бы знал, что к тому времени Людвиг уже довольно серьезно оглох, но никому не говорил, кроме самых близких друзей. Адажио из четырнадцатой сонаты — это тебе не прогулка в лунном свете. Это похоронная процессия. Плач. Мы слышим гения, который теряет слух! — Выдохшись, Ротенберг разом умолк. — Играй снова. И следи за руками, черт. Можно подумать, ты апельсины держишь.

Я подчинился в полном ошеломлении, сыграл две фальшивые ноты в первых пяти тактах и опустил руки:

— Месье Ротенберг, у меня не получается. Руки дрожат.

— Ну наконец-то, — ответил мой старый учитель.

~

— Ну-ка покажи мне свой глаз.

Мои пальцы замерли на клавиатуре. «С уважением, господ…» Даже «ЭРМЕС 3000» задержала дыхание. Так как с момента появления аббата в кабинете я не поднимал головы, Сенак задрал мой подбородок. Схема работала с Лягухом: весь день я, будто хитрый египтянин, ходил перед ним, стараясь показывать только невредимую сторону лица. Сенак посмотрел на желтый круг под левый глазом — последствие встречи с правым кулаком Синатры.

— Ты подрался?

— Нет, в душе поскользнулся.

Аббат сел напротив.

— Знаешь, ты ведь можешь мне обо всем рассказать, не так ли? Жестокость среди воспитанников неприемлема. Просто назови имя.

Меня искушали во всем признаться, рассказать о тех придурках, которые не хотели принимать меня в свое тайное общество.

— Если кто-то тебя ударил, я хочу знать об этом.

— Я поскользнулся в душе.

— Уверен?

— Да.

— Что «да»?

— Да, месье аббат.

Натянув улыбку, он наклонился ко мне.

— Ты уверен, что все именно так и было?

— Да, месье аббат.

Улыбка не исчезла — лишь слегка скривилась. Аббат взял телефонную трубку и произнес в нее: «Месье Марто, пожалуйста». Через пару мгновений в кабинет ввалился запыхавшийся Лягух.

— Вы хотели меня видеть, месье аббат?

— Джозеф вот говорит, что поскользнулся на утренних процедурах. Безопасность вверенных нам мальчиков — ваша обязанность. Поэтому вы сверху донизу выдраите душевую, чтобы там не осталось ни одного скользкого места.

— Прямо сейчас? — в недоумении спросил надзиратель.

— Конечно же, прямо сейчас. Также, во искупление вашего проступка, отмойте спальню. В конце концов, чистота — шаг к набожности. И не тратьте ваше драгоценное время на ужин сегодня вечером. Как только с уборкой будет покончено, приходите ко мне исповедаться. Мы вместе помолимся Господу о должной осторожности и попросим Его избавить наши сердца от греха гордыни.

Услышав приговор, Лягух побледнел — он бесконечно восхищался Сенаком. Согласно легенде, одна из сестер слышала, как он признался, что всем обязан аббату — и это вполне вероятно. С мгновение Лягух казался раздосадованным.

— Подобное недоразумение не должно повториться, месье Марто. Позаботьтесь, чтобы в будущем у Джозефа не было причин жаловаться.

Лягух повернулся ко мне. Впервые я заметил, что у него нет бровей. Его лицо гладко стекало со лба к подбородку, вокруг круглых зеленых глаз земноводного, превращаясь в мягкие дрожащие губы.

— Я прослежу, месье аббат, я прослежу. Уж не сомневайтесь.

Лягух поцеловал висевшее на шее распятие, похлопал меня по плечу и вышел. Аббат надел пальто.

— На чем мы остановились? Ах да: «Заверения в лучших чувствах, а также пожелания скорейшего выздоровления. Ваш брат во Христе» и так далее, ты знаешь продолжение. Убери за мной, я должен уйти. Сегодня вечером я служу мессу в Сен-Мари. О, и спустись к Этьену перед тем, как отправиться спать. Скажи, что главные ворота не запираются. Попроси разобраться с этим завтра же, рано утром.

— Месье аббат!

— Да, Джозеф.

— Христос и вправду нам брат?

— Конечно.

— А если Христос — мой брат, почему я здесь? Почему он допустил подобное?

— Иисус не спас самого себя. Почему вдруг он должен спасать тебя?

— Потому что я ничего не сделал!

— Даже если бы ты ничего не сделал, даже если бы ты не был отравлен слабостью Адама и наглостью Евы, ты подумал о своих родителях? Они тоже ничего не сделали? Что ты знаешь об их грехах? Поверь, если ты оказался здесь, на то есть причина. Бог не жесток.

Бог точно не управляет самолетами. Но в конце концов, что ему помешало сбавить немного скорость, пока пилот смотрел в другую сторону, или на пару градусов опустить нос самолета. «Каравелла» бы не рухнула. Родители вернулись бы домой, я бы снова поругался со своей невыносимой сестрой, как раньше. Может, сегодня мы бы вообще не разговаривали друг с другом, окончательно рассорившись из-за дурацкого наследства. Мы бы относились друг к другу прохладно, но такова жизнь.

Поэтому да, долгое время я думал, что Бог жесток, что Бог — садист.