Последнее время я только и искала предлог, чтобы отказаться от переезда. Неизвестность пугала, как и жизнь в городе, в котором мне не было места. Только мысль о возможностях ксертоньской гимназии успокаивала. Даже если институт не оправдает ожиданий, определенный бонус от аттестата в прогрессивной старшей школе, за места по стипендии в которой бились чуть ли не до первой крови, казался стоящим времени и сил. Я цеплялась за эту мысль так отчаянно и часто, что почти научилась укрощать страх.

– Передавай привет Косте.

– Конечно, мама.

– Мария, – поправила она, как делала всегда, стоило нам вместе выйти в люди.

Даже спустя семнадцать лет моя мать настаивала на том, чтобы я звала ее по имени. Когда-то давно Мария так будто старалась казаться моложе, боясь остаться одна с ребенком на руках, но даже сейчас, когда в жизни матери появился Сашка, она продолжала меня поправлять.

Я раскрыла объятия, и мама тут же в них погрузилась. От нее пахло земляничной жвачкой, летом и корицей. Запахами, которые всегда напоминали мне о доме.

– На новогодних праздниках увидимся, – уверяла она. – Но если почувствуешь, что программа слишком тяжела или с одноклассниками не уживешься, возвращайся. Полно времени окончить школу где-нибудь еще. Мы справимся. На бюджет куда-нибудь пусть попроще, да поступим.

Из мамы никудышная лгунья. В ее широко распахнутых глазах легко читались эмоции: я рисковала, переводясь в другую школу в начале одиннадцатого класса. Это билет в один конец. Либо получится, либо плакало мое счастливое будущее. Ни один директор в здравом уме не примет ученика посреди полугодия. Да и новый муж мамы наверняка уже начал обдумывать, во что переделать мою комнату: в тренажерный зал или игровую с консолью и большим плазменным телевизором?

Еще минуту я стояла с мамой, держась за руки, пока по громкоговорителю не объявили открытие гейта. В последний раз мама с чувством обняла меня, и я отправилась на посадку, чувствуя, что она провожает меня взглядом до дверей.

Четыре часа перелета из Ростова-на-Дону до Новосибирска, еще два на пригородном поезде до станции Большая Торана. Ни перелет, ни тряска в поезде не беспокоили меня так сильно, как перспектива провести час наедине в машине с Костей. Предметом наших извечных споров было то, что я почти никогда не называла его папой. В отличие от матери, он никогда не пытался откреститься от положенного звания, но, признаться честно, мешало мне другое – слишком мало и непостоянно Костя был в моей жизни.

Первые годы после бегства Мария не позволяла мне видеться с отцом. Она растила меня вместе с бабушкой, перебиваясь на двух работах, пока однажды на пороге все-таки не объявился Костя. До сих пор не понимаю, как ему удалось тогда нас разыскать в чужом городе. Мария думала, что все дело в связях: хороший полицейский ими быстро обрастает, а со стремительным развитием карьеры Кости знакомые множились, как пирожки из бабкиной печки. В тот день мама с папой несколько часов проговорили на кухне, шепчась за закрытой дверью. Пару раз я на цыпочках прокрадывалась по коридору подслушать, но едва мне удавалось прикоснуться ухом к двери, как откуда ни возьмись появлялась бабушка. Словно провинившегося котенка, она отгоняла маленькую меня от двери, и вскоре я оставила тщетные попытки, вернувшись к просмотру «Тома и Джерри».

Когда родители появились в гостиной, лица их были серьезны. Мама и папа расселись на диване по обе стороны от меня. Мы много говорили в тот день, но я едва ли запомнила конкретные слова. Наиболее ярко в памяти запечатлелся момент, когда Костя, не находя подходящих фраз, пытался на пальцах объяснить, что он – мой отец, избегая не по возрасту интересующей меня темы «откуда берутся дети». С тех пор я и начала проводить в Ксертони несколько недель в год, чтобы получше узнать Костю.

Прокручивая это воспоминание в голове, я мысленно повторяла про себя непривычное обращение «папа». Пробовала каждую букву, стараясь в подходящий момент поздороваться с Костей и как ни в чем не бывало выпалить дежурную фразу, надеясь сделать ему приятно. В конце концов, нам предстояло жить бок о бок как минимум до новогодних каникул, и важно было начать с позитивной ноты: чем меньше поводов для разногласий, тем лучше.

Однако планы, насколько бы продуманными они ни были, редко срабатывают так, как мы бы того хотели. Когда поезд остановился на моей станции, перрон оказался ниже, чем я ожидала. Схватившись обеими руками за чемодан, я попыталась его приподнять и охнула от тяжести. Завалившись на бок, еле удержала равновесие, но спиной быстро нашла опору в виде ближайшей стены. Позади неожиданно скопилась толпа недовольных людей. Одни цокали языками, другие недовольно вздыхали, но никто не спешил помочь. Зеваки стояли и смотрели на мои отчаянные попытки спустить неподъемный для хрупкой девушки чемодан с милой фиолетовой лентой, завязанной бантом на ручке. Бессилие раздражало, уходящее время – еще больше. Некоторые незнакомцы оказались настолько нетерпеливы, что с силой протискивались на выход к двери, оставляя беспомощное создание позади, спеша дальше по своим делам. Я понятия не имела, через сколько минут вновь закроются двери и поезд отправится дальше. Пробовала обхватить свой багаж и так и эдак, но упрямый чемодан казался таким же неповоротливым, как и его обладательница. Непослушные пряди упали на лицо, закрывая обзор. От усилий лоб покрылся потом. Хотелось пнуть чертов чемодан и смотреть, как он полетит плашмя вниз. Я была уже готова отправить неподъемную ношу в полет, как послышался знакомый голос:

– Ася! Ася, брось! Я спущу.

Я разогнулась и увидела отца.

– Спасибо, Костя.

С момента нашей последней встречи он почти не изменился. Черная кожаная куртка подчеркивала широкие плечи, а белая водолазка облегала подтянутый торс. Неизменные, черные как смоль усы красовались ровной полоской над верхней губой. Сильный и проворный, отец легким движением спустил багаж на платформу, а затем подал мне руку. Я осторожно вложила ладонь, принимая помощь. Позади раздался смешок, от которого лицо обдало жаром. Костя выглядел достаточно молодо, несмотря на пробившуюся в висках седину. Довольно часто нас принимали за парочку влюбленных, а не за отца и дочь. Повезло мне с генофондом, ничего не скажешь. Я ненавидела косые взгляды, которыми нас одаривали на улице. Ужасно стыдилась. Поскорей бы мы доехали до Ксертони, где каждый прохожий знал отца в лицо и не думал чего-то не того.

Во всей этой ситуации Костя проявил исключительное благородство: не только широко улыбнулся ожидающим людям, а даже помог им спустить сумки, в то время как я, наверняка залившись краской, стояла рядом, изучая взглядом неровности асфальта. Отец был таким во всем.

Когда я решила обсудить с отцом перевод в ксертоньскую гимназию, он, вопреки моим ожиданиям, очень обрадовался и предложил перебраться к нему на время обучения. Мне было трудно представить, что мужчина, столько лет носивший звание холостяка, будет готов принять дочь на неизвестно какой срок, ведь если со школой все пройдет хорошо, то впереди около шести лет в местном институте. Костя же, наоборот, принялся охотно хлопотать с документами и даже, насколько я знаю, ходить по старым знакомым, лишь бы достать для дочери место.

Ничто в Ксертони меня не интересовало больше, чем местный институт. Разнообразие факультетов и, судя по отзывам, неплохих учебных программ вселяло надежду. Я много и прилежно училась в школе, да и не имела никогда проблем с учителями. Проще говоря, характеристика по выпуску должна быть превосходной, как и аттестат. Не золотая медаль, но без троек. Оставалось только наконец решить: кем же я захочу быть?

Эта задача казалась мне непосильной. Вот как в семнадцать лет можно точно знать, на кого отучиться, чтобы работать по специальности всю оставшуюся жизнь? Я восхищалась бывшими одноклассницами, что остались в обжигающе жарком Ростове. Уж они-то знали, чего хотели от жизни. Некоторые были твердо намерены отучиться на врачей, другие на юристов, считая, что это будет всегда востребовано. Мне же предстояло определиться до февраля – крайнего срока выбора предметов для сдачи ЕГЭ.