Цикл «Трилогия о лампе»

Масляная лампа

В полумраке над масляной лампой хоровод мотыльков начинает свой жертвенный танец. Круг света, как ломтик апельсина, поделенный гранями лампы, пронизывает лучами тьму, постепенно растворяясь в черноте. Я наброшу абажур из паутины, и лужица теплого света покроется тонким узором трещин. Клубочек золотистых искр вытягивается вверх, простирает ладони к небу и, касаясь языком холодного воздуха, пощелкивает и колеблется. И всё вокруг качается вместе с прозрачным потоком, подхватывая ритм древнего ритуала. Неровные, угловатые тени тонких ручонок-стеблей несут с собой первых гостей ночного священнодействия. По запотевшим стенкам стеклянного вместилища огня расхаживают осторожные жуки, подергивая возбужденно длинными усами. В теплом дыхании пламени мелькают крошечные кристаллы прозрачных крылышек, на мгновение выхваченные из мрака. Призрачный силуэт мотылька забьется о стекло, и, услыхав, как трепещут его крылья, словно стихающий голос старого саксофониста, всё замрет в ожидании момента, когда падет первая жертва этой ночи. Одурманенный ромовым блеском светильника, он неистово стремится вперед. Кажется, вот-вот он обрушится в бурлящую пропасть огня, но бледные крылья взмывают выше и тут же вновь опадают, не в силах противиться соблазну. Ночной гость подлетает ближе, садится на скользкий прозрачный обрыв и нетерпеливо переминается. Ему кажется, что он почти достиг мечты, осталось лишь окунуться в поток страсти, безмолвно обступивший его. Взмахнув крыльями, влюбленный срывается вниз. Он охвачен танцем, последним и самым важным танцем любви и смерти. Ярко пылающий, он все еще будет грезить, падая в бескрайние объятья холодного мрака. А мгновение спустя, слетятся новые пленники безумной жажды.

Расправь крылья! Взмоем ввысь, опьяненные неизбежным влечением к свету! Полетим к огонькам свечей, зажженных высоко-высоко чьей-то невидимой рукой.

Часами я просиживала у огня, завороженная игрой пламени. Лампа моя давно разбилась, детство ушло, но фантастическая картина кружения мотыльков истрепанной фотографией хранится в моем сердце.

Милый, сколько мотыльков разбилось, сгорело до тебя! Неужели ты думал избежать их участи? Мне нравилось играть их чувствами, смотреть, как бьются их крылья о тонкую, но нерушимую преграду. Электрический озноб охватывал меня при шорохе их крыльев. Детский восторг плескался в моих глазах при виде их затейливого танца вокруг огня. Но капризы сердца так недолговечны! И я уходила, ступая по останкам их чувств, напоминавших шорох прошлогодней листвы.

И сколько вечеров подряд, дойдя до безумия от одиночества и безысходности, как молитву я повторяла: приди, приди, приди… Пока побеленные луной губы не перестанут двигаться, пока слова не превратятся в шелест. Ты так и не пришел. Тебя манил лишь озорной блеск моих глаз и то веселье, что мы могли бы разделить вместе. Как больно мне было замечать это. Но я прощала тебя и ждала снова и снова. Ведь это я приучила видеть меня беззаботной.

Ты стремишься проникнуть мне в душу, ожидая тепла и света, пылающих в твоем воображении. Но как знать: вдруг медаль обернется другой стороной, и ты обнаружишь себя в пустынном каменном склепе, где не будет ничего, кроме твоих слов, повторенных эхом тысячекратно? Тоннель, в конце которого неминуемо ждет смерть. Готов ли ты танцевать свой последний танец? Могу ли я допустить это? Ведь я люблю тебя.

Пустой дом

Ее черные волосы почти не видать сквозь обугленные ветви деревьев. Длинные пряди сливаются с чернотой ночи, и лишь слабый свет масляного фонаря, несоразмерно тяжелого в ее худенькой ручке, оставляет в широких зрачках мягкий отблеск, освещая осторожное любопытство и пугливую тень решимости в движении вперед. Девушка одна в ночном лесу, и все кошмары этого мира неотступно преследуют ее. Они хищно крадутся по ее пятам, прищелкивая клыками, покрытыми едкой слюной, они нетерпеливо подвывают ей вслед, они дышат в ее лицо из темноты, и в дыхании этом смешаны трупный смрад и сладковато-острый привкус боли, ее боли. Она оглядывается, отстраняя спасительный свет от мягких, еще теплых щек, он скользит по рельефу ее губ и теряется в попытках разглядеть нечто страшное, притаившееся где-то далеко, совсем рядом. Ее движения отрывисты и резки, и свет то и дело мигает. Она хотела бы лететь со скоростью звука собственного дыхания, но путь преграждают корявые обрубки стволов, поваленные кое-как на дорогу, хватают за голые истерзанные лодыжки глубокие рытвины, тянут вниз. И нет конца этому утробно урчащему лесу, вольготно развернувшемуся вокруг пленницы, сочно питающемуся ее страхом перед неизбежным и неизвестным, страхом, одуряющим ее сознание. Она не в силах сбросить оцепенение, липкой сетью стягивающее все туже и туже.

Но вот, кажется, в небе мелькнула пробрешь, одна, другая, и свет звезд отразился на бледной коже ее лица. Гудящие горячие ноги опустились на гладкие прохладные плиты мощеной узкой дорожки. И вспученные по краям кочки длинной травы протянули свои темные нити, и нежно гладили и щекотали ноги. За деревянным колодцем бледно мерцала каменная кладка. Дом замер или каждую секунду менялся, живя собственной таинственной жизнью, недоступной до глаз. Девушка подошла ближе, как можно ближе, но как ни тянулась, но в темные окна было не заглянуть. Мрачные насупившиеся прорехи. Она почти видела его угрюмо сведенные брови над ними. Но как же хотелось ей хоть на миг заглянуть внутрь! Мельком увидеть и навсегда запомнить резные деревянные кресла с запыленной обивкой, истекшие слезами свечи на давно нечищеных канделябрах, мутные бельма зеркал, клочки бумаги и грязные опилки в углах, и торчащие из них облезлые крысиные хвосты и их острые мордочки с беспрестанно дергающимися усами. И, конечно, книги. Множество пыльных, обросших паутиной книг, пергаментных, испещренных гравюрами и плесневелыми черными пятнами. И почти новых, с еще необтрепанными краями, и может быть, сохранившими запах офсетной краски. И она уже почти видела, как на рыхлой поверхности серой пыли остаются маленькие следы пальцев и широкие борозды корешков, и она почти ощущала на руках их вес, и затхлый запах щекотал ей нос.

Но дом был пуст и заперт, окна высоки, дверь массивна и тяжела. И ей страшно было закричать, чтобы ей открыли, ведь и смысла не было в этом. Единственное, что она могла бы – заглянуть в замочную скважину и увидеть в ней себя или черную пустоту. Она могла бы представить себя кошкой, разгуливающей по столу, но, вспомнив, как упрекнул он ее в недостаточной гибкости, представила себя серой гладкой недокошкой, свесившей усы в направлении запаха дождя. И она могла представить себя элегантной дамой, расположившейся в том самом кресле, и закинув ногу на ногу, картинно курившей, сжимая тонкий мундштук двумя пальцами в белых перчатках. Но он всегда говорил, что естественность ей больше к лицу, хотя не вспомнил бы ее лица, не взглянув на него снова, и к тому же он не любил табака. И она легко могла представить себя стройной девушкой в длинной голубой деревенской юбке, натирающей уксусом белые ставни, и золотые лучи света на ее длинных волосах, и блики, и тени, пестреющие на ее открытых плечах. Статические картины так легко представить. Но зачем? Ему не нужна забота, он в состоянии позаботиться о себе сам, и не нужна домохозяйка, с которой не о чем будет говорить, и не нужна красота, коли она не насытит сердца. А где его сердце? Где найти в пустом склепе теплый и ровный огонь? Она жмется к стене, ощущая лишь холод в ладонях, сжимающих гладкие камни. А масло за копченым стеклом размеренно превращается в тепло и воду. И ей невдомек, что можно разбить тусклую пыль окна, зашвырнув в него тяжелым чугуном фонаря и можно заставить огонь весело и дико танцевать внутри пустого дома. И можно, злорадно хлопая, подпрыгивать в такт бешеной пляске пылающих головешек. И словно ведьма, сверкая глазами, распустить черные космы и кружить вокруг стонущего ожившего дома.