Я всю жизнь понимаю, что мешаю кому-то. «А ты думаешь – мне очень хочется готовить вам ужин?» – спрашивала уставшая мама у нас с сестрой, обращаясь преимущественно ко мне как к полномочному представителю наглых захватнических интересов детей всего мира. «Вас у меня тридцать», – говорила уставшая измождённая учительница.
«Ежа, а теперь выбирай себе костюм в школу». Это мама. Тсс. Она заметила, что я подросла. Она отложила денег, потому что любит и заботится. Как умеет – так и любит. Боже упаси кому-нибудь осуждать мою маму. «Вот это, ма». – «Хмм. Неплохо. Но давай подумаем ещё». И мы думаем. Пока не начинает темнеть. И пока я не соглашаюсь купить то, в чём казалась маме наиболее очаровательной. Такой жуткий пиджак: длинный сзади и очень короткий спереди. Похожий на таракана. Ультрамодный. Красная тряпка, накинутая для наглядности на мишень (меня).
«Ежа, как дела в школе?» Как будто у человека с именем Ежа могут быть варианты… Единственное, что меня удивляет, – это моя детская способность амортизировать всё подряд. Давно было пора закрыться и забетонировать вход. Но нет. Я была с мамой искренней – назло и вопреки. И – самое ужасное – правда рассчитывала найти поддержку и понимание. «Мама, ребята смеются надо мной» – «Ха, а ты и раскисла. Посмотрите на неё. Неженка. Привыкла, что в доме к тебе относятся хорошо – и думаешь, что везде будет так же. Ан нет. В школе нужно чего-то добиться, нужно чего-нибудь стоить, представлять из себя. Ребята не дураки и не будут уважать тебя просто так, за красивые глаза. Мы с бабушкой тебя, конечно, избаловали».
В моей школе действительно нужно было что-то сделать, чтобы тебя начали ценили. Например, у нас сильно уважали второгодников. Туповатых быдланов, умевших вести себя «круто»: залупаться с учителями, материться, скандалить и мерзко ржать над приличными словами таким специальным гормональным смехом. Никогда не знаешь, какое новое словечко переквалифицируется в неприличное. Ещё год назад можно было сказать «трахнуть кулаком по столу», более того – звукоподражательные слова были статусными, немного подвигающими тебя по скользкой дорожке к вожделенной крутости – как тут этот же глагол вызывает неизменный громоподобный гомерический хохот класса. И я в этом жутковатом зверином занимаю место изгоя. Изгойству, конечно, способствуют моя правильная речь и мягкие манеры. Знание этикета. Изгойству способствует множество мельчайших обстоятельств, навсегда вычеркнувших меня из списка приличных людей нашего класса.
Записывать домашнее задание – некруто. Круто презрительно-изнеженно развалиться на парте и стонать от невыносимости жизни и школьной системы. Круто – позволять себе. Я же аккуратно записываю задание в дневник. Аккуратно делаю задания и выполняю строгие школьные требования. Это сейчас я сообразила, что самому сильному осуждения подвергаются те, кто нарушает правила на полшага. На хулиганов школьная система воздействовать почти не умеет и предпочитает не связываться. Поэтому хулиганам в школе почёт и уважение. Другой статус. Другое всё. Так и в городе: меня штрафуют за подстёршийся номер машины – в то время как огромная бэха вообще без всяких номеров лихо проезжает на красный прямо под носом у штрафующих меня дэпосов. «Да он не остановится» – не глядя в глаза сообщает инспектор в ответ на моё недоумение.
У нас дома есть стационарный телефон. На момент моего детства он есть ещё не у всех. Вечером мне звонят те, кто умеет так изнеженно-презрительно лежать на парте, что прямо ох… Я-то ясное дело так никогда не осмелюсь. По телефону они разговаривают со мной хорошо. Каждый раз это меня обманывает. Они условно-вежливы и просят продиктовать задание. Это вселяет в меня ложную надежду, что дружба наконец возможна. Что мои недостатки, делающие меня неподходящей для хорошего общества отъявленных хулиганов, преодолимы. Я с удовольствием оказываю почти бескорыстные добрые жесты – в надежде, что они всё-таки будут оценены и вознаграждены сполна.
У меня старомодная семья. По мнению бабушки, неприлично говорить, что кто-то в душе. Это унижает его человеческое достоинство косвенным упоминанием о наготе. Поэтому она с медлительностью и обстоятельностью человека, уверенного в своих убеждениях, говорит по телефону моему однокласснику: «Молодой человек, Ежа сейчас занята. Потрудитесь продиктовать мне ваш номер: Ежа перезвонит вам, когда кончит». Распаренная после душа, я холодею, услышав эту фразу. В школу лучше бы не ходить. Никогда больше. Я уже предупреждала бабушку о коварстве глагола «кончить». О его вероломном переходе на сторону врага. Но бабушка всё ещё верит старому другу – больше, чем мне. Я, разумеется, не перезваниваю. На следующий день вхожу в класс под дружный громогласный гормональный гогот. Вместе с учителем, почти опоздав. Дешёвые попытки выжить с одной клетке с чудовищами.
Я уважаю отличников. Это железобетонные люди. Конечно, ничего не стоит учиться хорошо. По-настоящему сложно амортизировать бунтующие по соседству гормоны, самоутверждающиеся за твой счёт. В моё детство ещё не говорят про буллинг. Это ещё немодно. Модно говорить про порочное желание противопоставить себя коллективу. Про нежелание чувствовать настроения группы. И ещё про неумение социализироваться.
Учителей нетрудно понять: они тоже входят в клетку с теми же тридцатью головорезами. Им очень сложно. Можете мне поверить. Учителя инстинктивно находят себе безопасное местечко: прячутся от пропитанных гормонами и напоёнными необточенным азартом подростков за моей тщедушной сутулой спиной. Над моей неуклюжей культурностью они смеются вместе с подростками. Это даёт им какой-то там шанс. В моём детстве это называлось «чушить. Я никогда не осуждала их за это. Клянусь, я знаю, как утробно страшно было учителям.
«Почему же ты никогда мне об этом не говорила?!» – возмущается моя мама по телефону. Она давненько вышла замуж в Испанию. И бабушку забрала в свой испанский замуж помогать с малышом. И у меня никогда нет и не было к ним никаких претензий. Я клянусь. Просто сейчас она зачем-то спросила – собираюсь ли я на встречу выпускников. А у меня как назло именно сегодня есть свободные слова объяснить ей, что самое страшное непереносимое место – это школа. А самые жуткие люди – это одноклассники. Признаться, я до сих пор – если случается всё-таки краем слова писать в детективчиках об убийствах – представляю убитым кого-то из моих незабываемых одноклассников. Тогда это переносимо. Маме, конечно, такое не расскажешь. Она и сейчас уверена, что пострадала я из-за своего непостижимого упрямства. «Ну почему ты мне ничего не сказала?» – сокрушается мама, склонная к огульной справедливости задним числом. У меня просто не было таких слов, ма. Слова у меня есть только сейчас. А у чушимых подростков нет слов. Нет прав. И очень много проблем.
Это сейчас, начитавшись Петрановскую, я знаю, что, по статистике, буллинг почти всегда инициирован учителем.
«А ты будь проще – и люди к тебе потянутся», «Всё умничаешь?» – говорил мне незабвенный Виктор Степанович, считавший, что говорить на одном с подростками языке – основа взаимопонимания. Я оскорбляла его своим присутствием. Доставала вопросами – сверх программы и ответами – из тех вещей, которые он ещё не объяснял. Я дискредитировала его – перед ним самим. И он жутко боялся, что и остальные это увидят. Троечник, середнячок. Откуда б мне знать. Его, боюсь, тоже обожгла в своё время эта система.
Он был предметом мечтаний всех девчонок – в том числе и моим. Он думал, что мы – я и он – меряемся. А я думала – он учит меня держать удар. Эта идея, помноженная на влюблённость и детскую устойчивость к неблагоприятным факторам, детскую неуязвимость, позволяющую с минимальными потерями перенести даже детство, сделала меня чертовски начтойчивой и упорной. И я не сразу поняла, что он уволился из-за меня.
Как бы то ни было – но никто иной, как Виктор Степанович, разрешил моим одноклассникам насмехаться надо мной. Проложил удобную дорожку в эту сторону. Нажал курок – и приговорил меня к пяти годам психологического расстрела.
