– Ну что ж…. До встречи! Не обидишься, если я выпью твой чай?
***
Небо плевалось на асфальт грязным снегом. Даже сквозь стекло он чувствовал, как эти противные тёплые плевки, смешанные с землёй и песком, потихоньку просачиваются в его кровь. Антон вдруг как никогда остро ощутил потребность чистоты в городе. Весну, кажется, отменили – осталась только полупрозрачная водянистая кашица под подошвами ботинок. Это она, весна, не успев начаться, умерла под его ногами. А он затоптал, задушил, впечатал её в землю. Он и ещё несколько тысяч горожан. Город задыхался, давился машинами, заводами, бензинными разводами в лужах, свалками, выхлопными газами. Весне здесь было страшно, душно, скучно, в конце концов. Город исчерпал себя. Город протух. Город невозможно состарился, обесцветился, облез. Совсем как буфетчица.
Антон всё знал наперёд и наизусть – вокзальные часы остановились ещё двадцать лет назад, когда… Когда время ушло и больше не вернулось. Когда маму увезли в длинном чёрном шкафчике. Когда был тёмная горькая весна. Она тогда была в последний раз. А маленький Антоша не понимал, что происходит, но чувствовал, что-то нехорошее, зловещее и изо всех сил цеплялся за папин рукав, чтобы не упасть куда-то, откуда не возвращаются. Отец сажал его на колени, прижимал к себе и подолгу молчал. Только дышал тяжело. Антоша всё время хотел плакать и есть. Он до сих пор помнил блины с заветренными ломкими краями. Какие же они были в тот день безвкусные…
3.
От выпитой водки хотелось петь: громко, протяжно. Как будто вместе со звуком можно было вытащить из себя все занозы и все иглы. Вот только не спастись, не укрыться в городе, где каждый сантиметр асфальта кричит: «помнишь?». Он помнил. Слишком хорошо, слишком чётко.
Антон посмотрел в окно, криво усмехнулся своему раздвоенному отражению на стекле и заказал ещё стакан.
***
Евгения, Женя, Женечка… Антон искал и придумывал поводы, чтобы лишний раз прийти к отцу и увидеть её бледные руки с мраморными прожилками, тонкий выразительный рот… Мальчишка, девятнадцатилетний пацан, папенькин сынок, затаив дыхание, смотрел на неё во все глаза и думать не смел о чём-то большем.
Всё лето они ездили на пикники, и это было невыносимо. Отец за рулём непринуждённо шутил, выпуская жидкий дым в приоткрытое окно. Женя смеялась. Антон, сидящий на заднем сиденье, молчал и делал вид, что погружён в свои мысли. Время от времени отец подмигивал и кидал в его сторону короткие замечания: «Ты гляди, какой серьёзный» или «О чём задумался, боец?». Антона передёргивало от каждой такой фразы, и он расплывчато улыбался в ответ: «Всё в порядке». Когда отец успокаивался и снова забывал о нём, он с ещё большим наслаждением впивался взглядом в Женин затылок. Изящный, аккуратно вылепленный, безупречный в своей простоте. А шея – беззащитная, тонкая, источающая свет … Антону хотелось отдать полжизни за то, чтобы просто припасть губами к этому нежному пульсирующему теплу.
Машина шла скоро и ровно. Женя с отцом переговаривались, совершенно неважно о чём. Он не слушал. Только смотрел, смотрел и старался всё в ней запомнить, до самой последней мелочи. Когда она поворачивалась в профиль, чтобы улыбнуться отцу, Антон замирал, изо всех сил пытаясь остаться незамеченным. Женя, кажется, ни о чём не догадывалась, продолжая всё так же торопливо и весело щебетать. И он мечтал о том, чтобы случилась пробка, или кончился бензин, или забарахлило что-нибудь – лишь бы продлить путь, чтобы подольше можно было запоминать, впитывать её. Но как назло, с машиной всё было отлично, а пробок в этом городе не существовало вовсе. Они неизменно подъезжали к дикому пляжу у грязной речушки, и нужно было выходить наружу, нужно было быть весёлым и не смотреть на неё голодными и несчастными детскими глазами. А по-другому он уже не умел, и приходилось старательно прятать взгляд, зарывать его в землю, тыкать в убогую окружающую среду. «Хорошо-то как!» – радостно выдыхал отец, оглядываясь по сторонам. Женя щурилась и закрывалась рукой от солнца. Антона слегка мутило, и он не понимал – то ли от непривычного свежего воздуха, то ли от неловкости. Он чувствовал себя идиотом в присутствии этих двоих. Но ещё большим идиотом он чувствовал себя наедине с Женей. Отец несколько раз отходил к машине, и они оставались вдвоём. Откусывая кусок хрустящего яблока, она спрашивала: «Как настроение?».
– Хорошее.
– Какой-то ты бледный…
– Наверное, в машине укачало….
Отец возвращался – сияющий, помолодевший на природе. Антон мысленно благодарил его и за те полторы минуты отсутствия, и за скорое возвращение. Они ели фрукты, загорали, иногда пили вино. И каждый раз Антон невероятно уставал за эти три-четыре часа – они сжирали его беспощадно. Он ложился на подстилку, подставляя спину солнцу, прикрывал глаза и напряжённо думал о том, как же всё неправильно и сложно в его дурацкой душе. Он поворачивал голову в сторону и часто видел одну и ту же картину: отец приобнимает Женю и осторожно целует острое незагорелое плечо, а она улыбается в ответ. В такие моменты Антону хотелось резко вскочить, добежать до машины и рвануть по трассе куда глаза глядят. Он останавливал себя простым счётом. Обычно хватало до тридцати с чем-нибудь. После он делал глубокий вдох, сильно зажмуривался и представлял, что ничего этого не существует: ни машины, ни пляжа, ни, самое главное, Жени. Был только он один, посреди огромной бесшумной вселенной. И ничто не тревожило, и нигде не болело и не ныло. Он лежал лицом вниз, неподвижно, и мог лежать так долго-долго, пока над головой не раздавался бодрый голос отца: «Эй! Уснул что ли? А ну-ка поднимайся, уезжаем». И они действительно собирали вещи и шли к машине. Антон радовался тому, что всё закончилось. Кое-как он выдерживал дорогу назад, безучастно глядя в окно. Выходил из машины, прощался с отцом и Женей, весело хлопал дверью и быстрым шагом, не оглядываясь, шёл к обшарпанной пятиэтажке.
Пикники закончились в августе. Лето неторопливо покидало город. Закаты становились сочнее, тени – гуще, воздух – прозрачнее. Когда темнело, Антон выходил на балкон, подолгу вглядывался в сумерки, вдыхал глубокие ночные запахи и успокаивался, предчувствуя осень. Он ждал её как избавления от растущего в нём инородного чувства. А чувство это расширялось с каждым днём, уже не умещаясь в грудной клетке, подступая к самому горлу. Оно металось, царапалось изнутри и пыталось вырваться наружу. Антон подкармливал его обещаниями – «всё пройдёт», пытался отравить снотворным, оглушить музыкой, затоптать прогулками, свести с ума одиночеством. Но, непобедимое и злое, оно оживало, поднимало голову и снова начинало выть. Антон носил под сердцем монстра, и знал об этом. Ему было страшно. Он смотрел на Женю – такую непроницаемую, и думал: чем она живёт, что чувствует, какие вещи её волнуют, интересуют. Её речь была похожа на виртуозную игру пианиста: легко и беззаботно перепархивая с темы на тему, едва касаясь невидимых клавиш, она меняла тона, оттенки, скорость, громкость. В самом её голосе, в её движениях было спрятано что-то музыкальное, неуловимое, совершенно не поддающееся анализу. Он робел перед ней, как ученик, не выучивший нот, перед сложной партитурой. Вариации слов и взглядов завораживали и пугали – Антон не мог понять, что и как в них устроено. Часто, слушая Женин смех, он ловил себя на мысли, что ему хочется застать её врасплох, обезоружить, испугать, довести до крика, слёз, истерики, выбить почву из-под ног… Она не выдавала себя ничем – ни случайно оброненным словом, ни неловким жестом. В ней всё было безукоризненно отрепетировано. И эта простота и цельность, без изломов и сбоя ритма, казалась ему только видимостью, за которой скрывается что-то сложное и страшное.
4.
Впервые отец предал его много лет назад, когда, глядя в огромные детские глаза, произнёс: «Знакомься, это тётя Лена, моя подруга. Теперь вы будете часто видеться». У Антоши перехватило дыхание. Как можно позволить себе мысль о том, что кто-то будет вместо Мамы?! Это значит, что его пытаются обмануть, предать… Он ушёл в ванную и долго рыдал, уткнувшись лицом в мягкое полотенце. Он не запомнил ни этой Лены, ни её подарков, ни пирогов, которые она пекла по праздникам, но ощущение непоправимой обиды на отца Антон вынес из детства в целости и сохранности.
