– Вы нарисовали себя на вершине горы из сердец, Аника. Боюсь, что одной видимости решения проблемы тут будет недостаточно.

– Поверьте, доктор, за семь лет пустых попыток, я смирилась с тем, что мне остаётся только создавать видимость и притворяться нормальной.

В первое время после аварии я могла провалиться в видение средь бела дня. Я не причиняла никому вреда, но бормотала под нос всякие странности, иногда рисовала, если под руку попадались бумага и ручка.

Мне неизменно снились одинаково ужасающие сны. Я перестала бояться смерти лишь потому, что собственными глазами видела ад. Каждую грёбаную ночь я лежала в своей мягкой постели и, словно расплачиваясь за грехи всего человечества разом, попадала в место, описать которое ещё ни разу не решилась вслух.

Там не было ничего: ни жизни, ни смерти. С куда большей радостью я бы приняла бурлящий чугунный котёл над костром, разведённым специально для меня. Но даже смерть боялась той пустоты.

Многим позже в кромешном мраке и безмолвии я стала видеть силуэт, но до сих пор так и не поняла, кому он принадлежал: высокому мужчине с головой зверя, или зверю с длинным мужским телом. Крайне сложно определиться, когда глаза застилает пелена, и ты онемела от ужаса.

Сон всегда оканчивался одной и той же фразой, которую произносила либо я, либо тот, кто являлся ко мне в том мире: «Danny akhabi yabi».

В последний год кошмары стали сниться реже, тускнеть. Иногда мне ничего не снилось целыми неделями, и на несколько месяцев я забывала о том, что была… не совсем здорова. Пока не умер отец.

Ни врачам, ни таблеткам не удалось помочь справиться с этой проблемой. Спустя столько лет я просто смирилась и приняла то, с чем мне суждено жить до конца своих дней.

Я снова посмотрела на доктора. На вид ему было лет пятьдесят, не больше, хотя, может, и меньше. Monsieur Робинс выглядел очень притягательно. Под грязным жёлтым халатом пряталась стройная, высокая фигура, а толстые линзы немного покосившихся влево очков скрывали пронзительные серые глаза.

– Ваша мама написала, что вы бормотали…

– Danny akhabi yabi, – повторила я. – Знаете, что это такое?

– Боюсь, что нет, – поджал губы доктор и в который раз за сегодня отложил планшет.

Несколько минут мы молча изучали друг друга и неспешно цедили невкусный, уже остывший чёрный кофе. За спиной Робинса громко тикали огромные настенные часы, но мне показалось, что он перестал считать каждый удар минутной стрелки и действительно о чём-то задумался, характерным образом потирая подбородок.

– Вы пробовали перевести значение этой… эм, фразы?

– Как же я сразу об этом не подумала, – перекинув ногу на ногу, усмехнулась я. – Конечно, пробовала. Моему отцу не нравилось, что у его единственной дочери поехала крыша.

– Результатов, полагаю, это не дало?

– Верно полагаете.

– Что ж, тогда я правда не знаю, как могу вам помочь, разве что… – мужчина сунул руку в карман и достал небольшой клочок бумаги. Обслюнявив ручку, он что-то быстро написал и положил записку на журнальный столик, придвинув её в мою сторону кончиком указательного пальца.

– «Ш» значит шизофреничка? – поинтересовалась я, взглянув на кривой, плохо различимый почерк.

– Экстракт шиповника. Успокаивает нервы перед сном.

– Чудесно. Экстракт шиповника – именно то, в чем я нуждалась.

– И номер моего сына на обратной стороне. Он работает с древними языками в Лувре. Вдруг язык, на котором вы говорите, мёртвый.

Я подумала, что мёртвым будет доктор, когда я выйду из кабинета и сообщу матери о том, что мы заплатили чуть ли не последнюю сотню евро за предложение попить шиповниковый отвар.

– Вы и в самом деле считаете, что я не обращалась в Лувр? Не достала каждого, кто в нём работает, чтобы узнать, что за бред несу каждую ночь?

Доктор промолчал и перевёл взгляд на наручные часы, показывающие, что время нашей консультации подошло к концу.

Когда я покинула кабинет, хлопнув дверью в знак протеста, мама нервно вздрогнула у кулера с водой. Впервые за последний месяц она вышла из дома не в солнечных очках и худи с натянутым до подбородка капюшоном. Бедность давалась ей тяжелее, чем мне, поэтому поездка, хоть и в дешёвую клинику в девятнадцатом округе Парижа, воспринялась как достойный повод выгулять дорогой комбинезон и старую, но ни разу не ношенную шляпку.

– Ну что? Что сказал monsieur Робинс? – ковыляя на высоченных каблуках, словно хромая кобыла, спросила мама. – Полы мокрые! Подвернула ногу.

– Сказал, что я умру через семь дней.

Ахнув, она струёй воды из носа намочила мою белую рубашку.

– Шучу я, расслабься. – Похлопала её по спине. – Прописал мне пить шиповник перед сном и выдал номер своего сына.

– Ты ему позвонишь? – тут же вскинулась мама.

Я снова закатила глаза, но не успела придумать достойную колкость, когда молодая девушка за покосившейся стойкой администрации отвлекла меня, активно размахивая чистым бланком для сбора статистики об эффективности методов лечения их врачей.

Аника Ришар. Раньше мои инициалы красовались в списке важных гостей на парижской неделе моды, теперь – на бланке в клинике для психичек. Замечательно.

Я поставила подпись, соглашаясь с тем, что мистер Робинс, сомнительный американский психолог, излечил меня от всех недугов за сорок минут нашего общения. Когда я развернулась, чтобы сообщить матери о том, что сюда мы больше не вернёмся, она странно заозиралась, прижимая вдруг резко разбухшую сумку к груди.

– Что ты…

Она воровато улыбнулась и приоткрыла сумку, демонстрируя рулоны туалетной бумаги. У меня отвисла челюсть.

– Я не собираюсь вытирать свой зад старыми газетами! – зашипела она и, как ни в чём не бывало, от бедра рванула прочь, пока грузная уборщица, которая с вёдрами и швабрами маршировала в сторону туалета, не заметила пропажу муниципального имущества.

Даже такая заядлая пессимистка, как я, всё же нашла что-то хорошее в новом социальном статусе и полном отсутствии денег. Раньше у меня не находилось времени и желания просто погулять по Парижу или остановиться с кофе посреди цветущего парка. За всю жизнь я посещала Тюильри, возможно один из самых красивых парков мира, всего пару раз, и теперь, наконец усевшись на зеленый железный стул после изматывающей поездки на метро, с радостью выдохнула.

Вдоль ровных рядов активно зеленеющих после аномально холодной зимы деревьев гулял, как и обещал вчерашний прогноз погоды, приятный бодрящий ветерок. Мама жевала круассан, ногой охраняя сумку с туалетной бумагой, а я пила чёрный кофе из бумажного стаканчика, наблюдая за тем, как толпы счастливых туристов фотографируют свои довольные физиономии рядом с фонтаном, больше напоминающим писсуар.

Я размышляла о себе и своей жизни, о том, как резко всё изменилось. Думала о бывшем, Патрике, и о матери, которая нервно тряслась каждый раз, когда охрана парка проходила мимо.

– До чего докатились. Ворую туалетную бумагу!

– Ты драматизируешь. У нас есть деньги на бумагу.

Она скептически нахмурилась. И, да, моя мать любила драматизировать. Агата Ришар впадала только в крайности и из стадии «мне абсолютно наплевать» переключалась исключительно в режим «господи, мы все умрём».

– Дом в Тулузе придётся продать. Никто не хочет его снимать без хорошего косметического ремонта, а на него денег нет, – как бы оправдывая этим свой поступок, сообщила мама.

– С продажи получим хорошие деньги, которых хватит на некоторое время.

– Это если удастся его продать, – отмахиваясь от голубя, который стал клевать слишком близко к носкам её туфель, пробормотала она. – А пока мы не можем получить деньги ни с аренды, ни с продажи, Аника. Через месяц скажешь спасибо за эти рулончики.

– Продай свои украшения, – снова предложила я. – На туалетной бумаге много не заработаешь.