Он говорит, что изменился. Но это не так.

«Я до сих пор бегаю».

«Я тоже».

«А еще я стал чуть больше пить».

«И я».

«Но сплю плохо».

«И я».

«Тревожность с капелькой депрессии».

«И у меня и то, и то».

«Значит, ты возвращаешься, да?»

«Откуда ты знаешь?»

«Я знаю, Элио. Когда?» — спрашивает Элио.

«Через пару недель».

«Я хочу, чтобы ты приехал».

«Уверен?»

«Абсолютно».

«Я не подъеду к дому по тенистой аллее, как планировал. Самолет приземлится в Ницце».

«Тогда я встречу тебя на машине. Будет позднее утро. Как и в первый раз».

«Ты помнишь».

«Помню».

«И я хочу увидеть мальчика».

«Я тебе говорил, как его зовут? Отец назвал его в твою честь. Оливер. Он тебя не забыл».

Будет жарко, и негде спрятаться от солнца, и повсюду будет пахнуть розмарином. И я узнаю воркование горлиц, а за домом увижу поле дикой лаванды и подсолнухов, поднимающих к солнцу свои большие одурманенные головы. Бассейн, теннисный корт, шаткая калитка, ведущая к каменистому пляжу, звук точильного камня днем, бесконечный стрекот цикад, я и ты, твое тело и мое.

Если он спросит, надолго ли я приехал, я скажу ему правду.

Если он спросит, где я планирую спать, я скажу ему правду.

Если он спросит.

Но он не спросит. Ему не придется. Он уже знает.

Da Capo^[31]

– Почему Александрия? – спросил Оливер, когда мы остановились на набережной, глядя, как солнце садится за волнорезом в наш первый вечер в этом городе. Вдоль береговой линии невыносимо несло рыбой и застоявшейся водой, однако мы продолжали стоять на дороге напротив дома наших греческих хозяев в Александрии, глядя туда, где, по преданиям, когда-то располагался древний маяк. Правда, наши хозяева, семьи которых жили здесь уже восемь поколений, настаивали, что маяк мог находиться лишь там, где теперь возвышается крепость Кайт-бей. Но наверняка этого никто не знал. Между тем заходящее солнце слепило нам глаза и окрашивало горизонт широкими мазками – но не розовыми или приглушенно-оранжевыми, а ярко-мандариновыми. Ни один из нас раньше не видел небес такого цвета.

Вопрос «Почему Александрия?» мог иметь множество самых разных значений: от «Почему это место сыграло такую важную роль в истории Запада?» до капризного «Почему мы приехали именно сюда?». Я хотел ответить: «Потому что все, что важно для нас обоих, – Эфес, Афины, Сиракузы, – вероятно, закончилось здесь». Я думал о греках, об Александре и его любовнике Гефестионе, об Александрийской библиотеке и Гипатии и, наконец, о Кавафисе, греческом поэте-модернисте. И все же я знал, почему он спрашивает.

Мы оставили дом в Италии ради трехнедельного круиза по Средиземному морю. Наш корабль пришвартовался в Александрии на две ночи, и мы наслаждались последними днями путешествия перед возвращением домой. Нам хотелось побыть наедине. В доме было слишком много народу: моя мать, переехавшая к нам (она больше не могла подниматься по лестнице, поэтому жила на первом этаже в соседней комнате); потом ее сиделка; потом Миранда, которая в перерывах между путешествиями занимала мою старую спальню; и, наконец, маленький Олли в комнате рядом, когда-то принадлежавшей моему дедушке. Мы же расположились в родительской спальне, и ночью, стоило даже кашлянуть, – и все это слышали.

Да и вообще в Италии оказалось не так легко, как мы поначалу рассчитывали. Мы знали – все будет иначе, но не вполне сознавали, что стремление броситься, словно в омут с головой, в те отношения, которые сложились между нами много лет назад, может обнажить нашу неготовность оказаться вместе в постели. Да, мы были в том же доме, где все началось, – но остались ли мы прежними? Он попытался возложить вину на усталость после перелета, и я ему позволил; он отвернулся к стене, а я выключил свет, прежде чем раздеться. Я ошибочно принял свой страх разочароваться за внушающий куда большие опасения страх разочаровать его. Когда Оливер наконец повернулся ко мне, я понял, что думает он о том же.

– Элио, я двадцать лет не занимался любовью с мужчиной, – сказал он и, смеясь, добавил: – Я, наверное, уже забыл, как это делается.

Мы надеялись, что желание поможет нам преодолеть застенчивость, но по-прежнему испытывали неловкость. В какой-то миг в темноте, ощущая повисшее напряжение, я даже предложил поговорить, рассчитывая, что так мы сможем от него избавиться. Неужели я, сам того не желая, веду себя слишком отстраненно? Нет, вовсе нет, – ответил он. Я капризничаю? Капризничаю? Нет. Тогда что такое?

– Время, – ответил он и, по обыкновению, больше ничего не добавил.

Ему нужно время? – спросил я, почти готовый отодвинуться от него на другой конец кровати. Нет, ответил он. Я не сразу понял, но он имел в виду, что прошло слишком много времени.

– Просто обними меня, – вдруг сказал я.

– И посмотрим, куда это приведет? – тут же парировал он, пропитывая каждое слово иронией. Он явно нервничал.

– Да, и посмотрим, куда это приведет, – повторил я. Я вспомнил, как пять лет назад приехал к нему в университет и он дотронулся до моей щеки ладонью. Я бы без раздумий переспал с ним тогда, если бы он попросил. Так почему он не попросил?

– Потому что ты бы посмеялся надо мной. Потому что мог отказать. Потому что я не был уверен, что ты меня простил.

В ту ночь мы не занялись любовью, но я засыпал в его объятиях, и чувствовал его дыхание, и узнавал его запах после стольких лет, и знал, что я наконец-то в постели с моим Оливером и, когда мы отпустим друг друга, никто из нас никуда не денется, – и именно поэтому я понял, что, несмотря на два минувших десятилетия, мы ни на день не старше молодых людей, которыми были так давно под этой крышей. Утром он посмотрел на меня. Я не хотел, чтобы расстояние между нами заполнила тишина. Я хотел, чтобы он заговорил. Но он говорить не собирался.

– Это утренняя… или из-за меня? – в конце концов спросил я. – Потому что у меня не утренняя.

– И у меня, – сказал он.

Именно я, а не он вспомнил, как он любил начинать.

– Я занимался этим только с тобой, – признался он, окончательно подтверждая наши общие намерения, и добавил: – Но все равно нервничаю.

– Никогда не видел, чтобы ты нервничал.

– Знаю.

– Я тоже должен тебе кое в чем признаться… – начал я, потому что хотел, чтобы он знал.

– Что?

– Я сохранил все это для тебя.

– А что, если бы нам не привелось быть вместе?

– Такого быть не могло, – сказал я и не удержался: – Ты знаешь, что мне нравится.

– Знаю.

– Значит, ты не забыл.

Он улыбнулся. Нет, не забыл.

На рассвете, после секса, мы пошли плавать, как много лет назад. А когда вернулись, остальные обитатели дома еще спали.

– Я приготовлю кофе.

– Безумно хочу кофе, – сказал он.

– Миранда любит кофе по-неаполитански. Мы уже сто лет его так варим.

– Отлично, – бросил он и отправился в душ. Я наполнил кофеварку и поставил кипятиться воду для яиц. Затем положил на стол две сервировочные салфетки, одну во главе стола, а другую рядом, сунул в тостер четыре кусочка хлеба, но не включил его. Когда Оливер вернулся, я попросил его последить за кофе, но не переворачивать кофеварку, как только кофе приготовится. Мне нравились его расчесанные, но все еще влажные волосы. Я забыл, что по утрам он выглядит так. А каких-то два часа назад мы сомневались, что вообще когда-нибудь займемся любовью вновь. Я перестал суетиться с завтраком и посмотрел на Оливера. Он понял, о чем я думаю, и улыбнулся. Да, напугавшая нас неловкость осталась позади, и, словно в подтверждение этого, по пути из кухни в душ я поцеловал его в шею долгим поцелуем.

– Меня давно так не целовали, – признался Оливер.

– Время, – подколол я его.