Сочинение К. П. Торсона было отправлено в Петербург, однако оно так и не достигло адресата, затерявшись в архивах III отделения.
Жизнь начинается
На заседании Селенгинского Словесного суда было шумно. Председательствующий Николай Мельников нервничал, пытаясь успокоить выступающих. Каждый из них (а суд состоял из самых «именитых» граждан города) обоснованно доказывал абсурдность распоряжения иркутского начальства о выделении 15 десятин земли «государственному преступнику» Торсону. Хорошо им сидеть там, в губернских кабинетах, да инструкции сочинять. Ведь знают же прекрасно, что свободных земель под сенокос и хлебопашество в черте Селенгинска нет. В городе проживает 290 человек, не считая раскольничьих сомой. Земель же, удобных для ведения сельского хозяйства, всего около 613 десятин с саженями. То есть получается чуть более двух десятин на семью. Поэтому землями пользуются в отдаленных местах, а Торсону, да притом преступнику, видите ли, полагается по закону аж 15 десятин, и притом только в черте города!
Рассеянно слушая веские доводы купцов 3-й гильдии Дмитрия Старцева, Михаила Лушникова, Никифора Наквасина, городского старосты Михаила Михеева, мещан Александра Быкова, Ивана Мелкоступова, двух Иванов Малковых, Гаврила Сахарова, Степана Костина, Лазаря Преловского, Ивана Губина, Алексея Салкова, Константина и Михаила Карбаиновых, Ивана Лушникова, Ивана Филипова, Александра Балова, Егора Железникова и других членов Селенгинского Словесного суда, Николай Мельников в душе проклинал Кузьму Ивановича за то, что тот уклонился от решения очень щекотливой для городских жителей проблемы, а передал вопрос на рассмотрение Словесного суда, под предлогом того, что «отвод <…> земли зависит от купецкого и мещанского общества». К тому же и сам не явился на заседание.
Несколько дней «отцы города» пытались решить непосильную задачу. Ответ так и не был найден. Как ни крутись, а выделить «преступнику» Торсону удобной земли под хлебопашество и сенокошение ближе 15 верст, как этого требовали власти и Иркутска, и Петербурга, нет никакой возможности. По правому берегу Селенги сплошные пески, по левому — каменистые горы, полузасыпанные теми же песками. Что касается островов в пойме реки, то они либо уже давно заняты, либо беспрерывно затапливаются. И лишь только под конец лета 1837 года было найдено компромиссное решение, удовлетворившее всех. А что если взять во внимание земли не самого Селенгинска, а нового города, проект которого недавно получил высочайшее утверждение государя императора? Территория будущего города тесно граничит с так называемыми «пустопорожними» землями, еще но сданными в оброчную статью. Например, урочища Хабарут, Корольковская падь и Братюкова заимка. Сообщая о таком решении Селенгинского Словесного суда иркутскому генерал-губернатору, К. И. Скорняков писал 3 августа: «Покорнейше прошу, есть ли не встретится в отводе оных (земель. — А. Т.) препятствующих причин, то сделать вам о сем распоряжение, и есть ли будет командирован для сего отводу от вас чиновник, и когда будет встречать какое затруднение в таком случае, я имею передать ему неоспоримые документы к доказательству истин в тех землях».
Земельный надел был определен Константину Торшону в Корольковской пади, на правобережье реки Чикой при впадении ее в Селенгу. Место оказалось хотя и относительно ровным, но песчаным, к тому же заросшим сосновым лесом. Путь до него как бы в насмешку пролегал по зеленой пойме Селенги, дающей даже в самые засушливые годы прекрасные урожаи. Самым неудобным было все же то, что прямого сообщения между Корольковской падью и Нижней деревней в летнее время не существовало, поскольку требовалась переправа через Чикой. Поэтому местные жители, имевшие вблизи земельные наделы, вывозили хлеба или заготовленное сено на пароме за большие деньги либо оставляли в поле до зимы, ожидая ледостава. Торсону ничего не оставалось, как последовать опыту селенгинцев. Зимой 1839 года во время такой перевозки Константин Петрович жестоко простудился и не смог поправиться вплоть до своей смерти в 1851 году.
Пока селенгинские власти решали трудный вопрос с наделении Торсона земельным наделом, «государственный преступник» продолжал строить молотильную машину и занимался, посмотри на ограничения, оживленной перепиской. Только за 1837 год он получил от родных и знакомых белое двух десятков писем и посылок. Поскольку переписка проходила строгую цензуру» корреспонденция поступала адресату спустя много дней после того, как она прибывала в Селенгинск. Выполняя инструкцию, К. И. Скорняков тут же пересылал почту в Иркутск, которая вновь возвращалась в Селенгинск через неделю, месяц и более. О большой переписке Константина Петровича свидетельствует его же письмо из Селеигииска от 24 июня 1837 года на имя братьев Бестужевых: «Мне должно отвечать кроме вас еще 4-м особам, поэтому для экономии времени прошу вас не взыскать, что не пишу каждому отдельно».
По инструкции требовалось, чтобы IV. И. Скорняков вручал поступившую корреспонденцию «государственному преступнику» Торсону лично в руки с обязательной распиской адресата о получении. Поэтому случались и курьезы, вызывавшие у Торсона усмешку. Редко проходила неделя, когда бы у ворот его дома не останавливалась повозка и почтовый служащий не говорил: «Пожалуйте-с со мной к городничему получить корреспонденцию». Такая «услужливость» иногда вызывала недоумение у русских и особенно у бурятских жителей Нижней деревни. Видать, не простой он «государственный преступник», если сам городничий по малейшей причине присылает за Торшоном экипаж. Сами же мещане, да и купцы, получали письма нерегулярно, лишь тогда, когда случайно наведывались из Нижней деревни в Селенгинск.
Торсон со смехом вспоминал о том, как в ноябре 1837 года Кузьма Иванович настойчиво допытывался от него, получает ли Торсон дополнительные деньги от кого-либо. Константин Петрович в ответ пожал плечами: переписка же в руках властей — если бы получал переводы, так знали бы. Оказалось, что такой вопрос следовал не от Скорнякова, а от иркутского гражданского губернатора. Тот перехватил и направил в III отделение письмо жены декабриста А. П. Юшневского, в котором Мария Казимировна поручала жителю Киева гражданину Помятовскому выслать ей на уплату долгов и на ее содержание 15 тысяч рублей. Царское правительство усмотрело из данного письма возможность получать сибирскими узниками от частных лиц такие суммы, которые превышают установленные законом скудные нормы на проживание. Поэтому А. X. Бенкендорф дал указание проверить возможность получения тайных сумм у всех декабристов, уже расселенных по Восточной Сибири. На основе такого указания начальник Верхнеудинского округа Протопопов в секретном циркуляре требовал от Скорнякова: «А посему ежемесячно доносить мне, были или нет в продолжении сего времени тем Торсоном занимаемы у кого-либо из частных лиц на свои надобности деньги и в каком количестве?»
Кузьма Иванович дал прочитать «секретный» циркуляр Торсону и молча улыбнулся, увидев, как тот возмущается. Двумя месяцами ранее случился и более смешной курьез. Протопопов известил селенгииские власти, что к бывшему гражданскому губернатору Восточной Сибири поступил «секретный» ящик с десятью или двенадцатью бутылками вина, присланный на имя иркутского мещанина Балакшина для передачи «секретному» лицу. «А посему его превосходительство предписывает знать, не ожидает ли такового кто-либо из государственных преступников, в Удинском округе поселенные». Вследствие этого «поручаю вашему благородию просить поселенного в городе Селенгинске преступника Константина Торсона, не ожидает ли от кого-либо присылки себе означенного ящика с вином, и об отзыве немедленно донести мне».
Подобные курьезы сильно забавляли Константина Петровича, но переписку свою он продолжал вести регулярно, даже тогда, когда заботы о строительстве собственного дома отставили на второй план навязчивую идею сооружения молотильной машины. Нельзя же, наконец, злоупотреблять гостеприимством милейшего Никифора Григорьевича Наквасина: он, Торсон, один живет в большом доме, тогда как семья хозяина ютится во флигеле. Кроме того, пришла радостная, ошеломляющая новость: мать и сестра решили навсегда приехать в Селенгинск, чтобы скрасить своим присутствием одиночество единственного сына и брата.
