Изучая памятники Посадской долины, относящиеся ко времени Селенгинской колонии декабристов, мы посетили одно из описанных Н. А. Бестужевым мест бурят, находящееся на вершине подступающей к усадьбе братьев Бестужевых горной гряды скал. Там оказались хорошо сохранившиеся остатки старинного обо, о чем свидетельствовала пирамида из кирпичей, одинаковых размерами с кирпичами печей в домах усадьбы декабристов. Кроме того, здесь же находились ветки тальника, укрепленные в щелях между камнями, на которых были развешаны трепещущиеся на ветру лоскутки материи. Обследование же берегового «амвона», о котором писали братья Бестужевы, практически не дало никаких находок, если не считать следов от каких-то столбов и кострищ на вершине утеса. Однако у подножия скалы были обнаружены старинные жертвоприношения.
Современные селеигинские буряты говорят, что существующие до сих пор культовые места Посадской долины действительно сохранились от минувших столетий, и почитаются они только потомками жителей бывшей Нижней деревни, переехавших в Новоселенгинск в конце 30-х годов нынешнего века.
Из окон своего дома Николай Бестужев видел еще одно священное место, но уже чисто шаманское. Называемое барицаном, оно представляло собой кучу различных приношений из камней, деревьев, лоскутков материи, монет и других жертв над могилой «какого-то шамана» на вершине Обманного хребта, высоко поднявшегося по правобережью Селенги. «До сих пор буряты, — писал Николай Александрович, — не смеют прикоснуться ни к чему из этой кучи, да и везде, где находят что-нибудь непонятное для них, они не смеют прикоснуться к вещи, называя ее шаманскою».
Николай Александрович скептически относился к рассказам местных жителей о всевозможных несчастьях, которым подвергается каждый русский, без особой надобности посещающий священные места бурят и тем более берущий оттуда какие-либо вещи из жертвенных приношений и культовой атрибутики. Посещая «амвоны» бурятских жителей Нижней деревни, Старого Селенгинска и затем побережий Гусиного озера, он пытался понять структуру языческих храмов под открытым небом и сущность совершаемых там обрядов. «Мне кажется, — писал он в очерке «Гусиное озеро», — много поэзии и чего-то возвышающего душу в обширном горизонте и в приближении к небу на высокой горе. Это эстетическое чувство заставляет и бурят устраивать все свои разнородные молельни на высотах».
Вскоре Бестужев узнал, что «амвон» не есть название культовых мест вообще. Он выделил три рода разных молелен; бунханы, обо и дарсуки: «Бунхан есть часовня деревянная, где есть изображения кумиров. Обо есть куча прутьев и кольев, при которых совершается служба, а дарсук — несколько кольев, воткнутых в землю, между которыми протянуты веревки с навешанными на них лоскутками бумажной или шелковой материи; на этих лоскутках пишутся молитвы усердствующих бурят».
Хотя верующие не очень-то охотно поддерживали разговоры об их ламаистской религии, Бестужев все же узнал, что постоянно дующие горные ветры, развевая и заставляя качаться эти лоскутки материи, как бы исполняют должность чтеца молитв за души жертвователей.
Очень внимательно Бестужев изучал и содержимое небольших шкафчиков на языческих святилищах. Они почти всегда оказывались заполненными глиняными фигурками божеств. Перед шкафчиками имелся алтарь для сжигания благовонных трав, сложенный из грубых каменных плит.
И все же Николай Александрович никак не мог постичь значения и различия между этими тремя типами бурятских молелен. Даже сам хамбо-лама, главенствующий жрец над всеми ламаистами Забайкалья, часто наведывавшийся в гости к селенгинским поселенцам, и тот не смог сказать что-либо вразумительное: по его словам, три типа священных мест различаются только по роду службы, на них совершаемой. Ответ главы ламаистского духовенства края не удовлетворил Бестужева. Внимательно наблюдая за проходящими службами, он пришел к выводу, что «бунханы и обоны принадлежат духовенству, а дарсуки находятся при каждом улусе и суть их собственность, куда они раз в году призывают лам и совершают молебствие».
Оценка, данная Н. А. Бестужевым трем типам священных мест бурят-ламаистов, не совсем верна. Бунханы и обоны не являются собственностью лам, а принадлежат всему окрестному населению верующих. Что же касается дарсуков, то они, как связанные флажки, устанавливались при каждой юрте или в любом месте, обыкновенно на возвышенностях, по желанию верующих. Дарсуки, по буддийскому учению, имели назначение ограждать людей от всяких зол и распространять счастье среди всех живых существ.
Место тихого уединения
В один из сентябрьских дней 1839 года гостем за хлебосольным столом в доме Д. Д. Старцева оказался селенгинский городничий К. И. Скорняков. Зашел разговор и о нуждах только что прибывших декабристов. Бестужевы напомнили, что с весны следующего года нужно решить тяжелую проблему о наделении «государственных преступников» землей. Кузьма Иванович устало махнул рукой: «Сами ищите, где хотите». Николай Александрович изумился такому ответу: «Да как же искать, если мы далее пятнадцати верст от города не имеем права выезжать!» — «Разрешаю вам ездить и далее, близко возле Селенгинска свободных земель нет. Мы вот Торсону кое-как участок нашли, и тоже далее 15 верст».
В свободные дни лета 1840 года Николай Александрович запрягал лошадь в легкую «сидейку» и один объезжал все ближние и дальние окрестности Селенгинска. Еще в темных казематах, за высоким частоколом каторжной тюрьмы ему, мыслителю, писателю, ученому и художнику, мечталось о тихих лесах и полях, чистой свежести воздуха и прохладе горных ручьев, об удивительных по красоте забайкальских пейзажах.
В конце концов Бестужев остановил свое внимание на довольно обширной Зуевской долине. Зажатая двумя лесистыми горами, она начиналась от реки Селенги и уходила к вершине левобережного хребта. В центре долины среди густых зарослей тальникового кустарника и красной смородины имелась иногда пересыхающая небольшая речка с впадающими в нее тремя ключами. А в вершине Зуевской долины нетронутые зеленые леса были наполнены красной брусникой, шиповником, среди которых весело щебетали птицы. G высокой точки хребта открывалась прекрасная панорама на обширное озеро Гусиное и плавающие в синей дымке снежные гольцы Хамар-Дабана. Вернувшись в Нижнюю деревню, Николай Александрович вдохновенно рассказывал брату Михаилу о найденном урочище и все время повторял: «Не скрою, далековато, да и пользы в хозяйстве даст немного. По зато места-то какие!»
Только через год, 1 мая 1841 года, из Верхнеудинска прибыл землемер Н. Крупский. Четыре дня прошагал с ним Николай Александрович по Зуевской долине, делая план отводимого участка. Домой Бестужев вернулся очень довольным: как-никак, удалось так составить отводной чертеж, что помимо 30 десятин сенокосных угодий во владение братьев перешло еще 123 десятины 1784 квадратных сажени территории Зуевской пади, правда состоящей из каменистых участков, зарослей кустарников и кочковатых болотистых мест. Но зато отныне это была их, Бестужевых, собственная земля, в шесть верст длиной и около одной версты шириной.
Одно только омрачало братьев. Через Зуевскую падь пролегал оживленный почтовый тракт из Верхне-удинска в Кяхту. Возчики, следующие с обозами, всегда останавливались на отдых у одного из четырех горных ручьев, где лошади дочиста выщипывали траву, пока люди обедали. Один из непотушенных костров дал начало большому пожару, потушить который удалось лишь спустя несколько дней усилиями жителей окрестных селений. Кроме того, полученный земельный надел не имел городьбы, поскольку прежние владельцы довольствовались лишь караулом в летние месяцы. Поэтому скот местных жителей быстро вытаптывал травяной покров. Ослабленная корневая система не могла противостоять ветрам, которые безжалостно сдували тонкий слой почвы, обнажая «гранитный череп». Но Николай Александрович оптимистически говорил: «Ничего. Хотя и дорого, поставим городьбу. Построим маленький хутор с овчарнями, чтобы держать овец не в городе, а на своей земле. Тогда, поручив попечение о стаде доброму и честному человеку, а может быть переселясь туда и сам, я заживу философом, буду пасти овец и лично заготавливать для них сено…»
