Они миновали Аквариум, затем небольшую рощу. Теперь они оказались в квартале пивных и народных театров. Остановились перед каким-то полишинелем и, наконец, вошли в первое попавшееся заведение.
Внутри было душновато. Они прошли вглубь, направо, к открытому наполовину окну. Это заведение, принимавшее самых разных посетителей, пользовалось необычайной славой благодаря своим оригинальным напиткам. Несколько зеркал, висевших на стенах, были старыми, но чистота поддерживалась безупречная. Приглушенно играл цыганский оркестр, на который никто не обращал внимания. Они заказали у плешивого официанта вино Штейнберга.
Внимательно рассматривая продолговатый зал, Николопулос вспомнил, что в одну из зим, когда он приехал с особой миссией из Франции, они гуляли вечером вместе с Вардалахосом и пили превосходное вино Штейнберга. Он улыбнулся и заерзал на своем стуле. Иоанн искоса глянул на него. Разве не он в ответе за то, что начиналось в этот вечер?
– Ты уже бывал здесь?
Его спутник самодовольно усмехнулся:
– Да, один раз, с Вардалахосом и Василиу. Знаешь, сигары, которыми я угощал тебя дома, мне прислал Вардалахос.
– Где он теперь?
– В Одессе. Пробудет там некоторое время – занимается зерном своего зятя.
– Вот как! – Иоанн сложил руки на груди. – Этот коммерсант-филолог так красиво говорит по-гречески.
Официант принес заказ, но они даже не заметили этого, потому что тут со страшным шумом вошла компания бесшабашных студентов. Все парни, ярко выраженные блондины, были в тирольской одежде для загородных прогулок. Их предводитель подошел к стойке и потребовал французского шампанского. Шампанского не было. Его заказали и ожидали заказ со дня на день. Все, чего они пожелают, но только не это. Два парня из компании заорали, что желают только шампанского. Шампанского и ничего другого! Своими криками они только взбудоражили публику, а затем с шумом удалились прочь, высоко подняв дорожные мешки на альпенштоках и продолжая выкрикивать: «Шампанского! Шампанского!»
Иоанн пододвинулся ближе к Николопулосу и сказал:
– Молодой человек, который выглядит их предводителем, – племянник Меттерниха. Он изучает право и требует шампанского. Не пройдет и минуты, как князь узнает об этом и накажет его за сумасбродство…
Руководитель оркестра нежно перебирал струны. Вскоре зазвучала приятная мелодия, полная страсти и меланхолии. Играл только один музыкант. Рядом с ним на небольшой скамье сидела еще молодая женщина, с голубыми, очень блестящими глазами и очень русыми волосами, зачесанными за уши, наполовину закутавшаяся в шаль. Она ни на кого не обращала внимания, и ей тоже никто не придавал значения. Казалось, будто она принадлежит к сопровождению оркестра. Николопулос первым заметил ее и наклонился к своему другу. Тот проявил интерес. Действительно, только эти двое скучали здесь. Официант с женоподобными движениями сразу же ответил на безмолвный вопрос. Это – Стефания Каминская, российская полька. Когда-то она была массажисткой в санаториях Давоса, но занятие танцовщицы оказалось более выгодным. Хи-хи-хи…
Они пригласили ее за свой столик, и она приняла приглашение без лишних слов. Заказала она кюмель.
Смотря ей прямо в глаза с некоторым смущением, Иоанн сказал, что у нее очень красивая голова.
Откуда она? Она даже сама того не знала.
А он? Из России.
– Но ты не похож на русского.
– Не похож, потому что я не русский.
– А я на кого похожа? – спросила она, засмеявшись, запрокинув голову и поправляя дешевый сатин.
– Гм… Немного на польку, – сказал Николопулос.
– Ха-ха-ха! Толстый Макс успел сообщить.
Она, шутя, прикурила сигарету, которой ее угостили.
– Откуда я?
– Где ты живешь теперь? – спросил Иоанн.
Придерживая сигарету большим пальцем, она посмотрела на него своими светлыми глазами.
– На улице Савонаролы. На пятом этаже в многоэтажном доме у орехового дерева.
Принесли напитки. Стефания чокнулась, одним духом осушила стакан и искоса подозрительно посмотрела на него.
– Ты – швейцарец?
– Нет. Но я работал и в Швейцарии. Почти швейцарец. – Он придвинулся к ней. – Глаза у тебя мутные, как Франкфуртская прокламация2.
– Вчера у меня был жар. Каждую ночь я вся в поту. Вот уже несколько дней я одна: мой друг уехал с финкой в Гельсингфорс.
Николопулос взял ее за руку. Она пылала. Женщина снова заказала кюмеля.
– Ты вся горишь!
– Должно быть, у меня жар, – безразлично сказала она. – Дед мой был богатым беем. У него было целое поместье под Магнесией. И тридцать шесть жен. Бабушки я не знала, но мне известно, что она была тридцать шестой. Дед испустил дух у ее обнаженных ног. Врач, который меня смотрит, рекомендует проходить курс лечения каждую весну и осень и гулять в эту пору в парках. Он говорит, что я – от переутомленной крови… Но мне это кажется вздором. – Она слегка вздрогнула. – Ах, да… Еще мне известно, что один из моих предков сражался геройски под Веной рядом с Кара-Мустафой3.
Она снова заказала кюмель.
Двое других медленно попивали вино.
– Не знаю почему, но кюмель меня бодрит, будоражит кровь. Мне кажется, именно его и пили древние боги. С этим оркестром я приехала из Варшавы. Теперь, во время Конгресса, здесь, в Вене кого только нет… – Она посмотрела на Иоанна, показав свои белые зубы. – Хочешь завтра пойти со мной?
– Почему же завтра?
Он заметил, что нос у нее тонкий и очень хрупкий.
– Сегодня я не усну, мне это хорошо известно. – Она смотрела ему прямо в глаза своим безмолвным, женским взглядом. – Ты выглядишь как благородный. Может быть, ты тоже один из этих nobilissimus’ов, которыми полна теперь Вена.
Николопулос шепнул ей, что он – грек.
– Грек? Гм… Во мне есть и греческая кровь. – Она призадумалась, затем сказала как-то даже резко: – Дай руку. Я отлично гадаю. Моя тетя, там, в Крыму, умела находить редкие травы для волос и безошибочно читать судьбу каждого. Мне она сказала: «Ты утонешь в красной реке».
Женщина жадно осушила еще один стакан и склонилась над его ладонью:
– Рука у тебя мягкая, почти как у женщины. Никогда не держала ничего, кроме пера. – Она притихла, внимательно разглядывая линии, затем прищелкнула языком и продолжила: – Одна линия ослабевает посредине. Исчезает. Другая исчезает в мелких разветвлениях рядом.
Она вдруг замолчала и, устремив на него сверкающий взгляд, сжала его руку в своей, желая удержать. Ее раскрасневшееся лицо выглядело почти гневным. Друзья смотрели на нее с изумлением, но она не обращала ни малейшего внимания на производимое ею впечатление. Тон ее голоса стал низким, в нем слышалась явная тревога.
– Собак тебе жалко? – властно спросила она наконец.
Иоанн смотрел на нее рассеянно, пытаясь улыбнуться. Она с упорством спросила снова:
– Жалко их? Ты знаешь много языков, но не забудь выучить и собачий4!.. Слышишь? Выучить собачий язык, – повторила она, смотря ему прямо в глаза своим воспаленным взглядом, а затем вся сжалась на своем стуле, изнуренная и совершенно безразличная к тому, что они приглушенно говорили о ней…
Огонь звуков, который еле поддерживал в глубине зала музыкант, вспыхнул вдруг ярким пламенем. Звуки вдруг вырвались из пьянящего оцепенения, разбуженные, словно ударом кнута, удалью стремительной русской пляски. И женщина почувствовала ее, словно электрический разряд. Она вскочила со стула и прыжком оказалась рядом со своими товарищами. Одним взглядом и двумя жестами она сказала им все. А затем все увидели, как она изгибается, извивается, наклоняя голову к ногам, увлекая всю землю своим, невероятно легким телом, превращаясь в светлую, русоволосую точку. Ноги ее казались кинжалами, рассекающими воздух, руки – крыльями, захватывающими его… А затем она вновь взмыла вверх, словно пламя лампады, с развевающимися волосами, огненная и неистовая, подняв свое восхитительное чело, чтобы взглянуть на следивших за ней крохотных существ. Так она и осталась – белая стела, огненная черта, проведенная под ее укротителем – звуком. Она превратилась в некую фантазию!
