Пошли на обед снова, где вор стал обсказывать все свои воровства. Пригодилса на обеди архирей, он и говорит: «Вот если бы ты у меня мог клюшку укрась, был бы настоящой вор». — «Я у тебя украду, если-то без отрыску. Уговорились. Архирей пошол в комнаты, а вор начел крылья подделывать и железны когти сковал. И подошол к архирейскому дому, спорхнул к окошкам, а когтямы в стену и влипил, и говорит: «Господи Исусе Христе, дома ли святая владыка?» — «А ты хто есть?» — «А я есь ангел господень, взять тебя святую владыку на небеса, сподобился ты». — «А я еще не приготовилса, пусть завтре». — «Ну завтре, дак завтре, приготовлейся на завтрешню ночь». Архирею не спитця. Задумал: «Моя молитва до Бога дошла». Опеть на ночь лёг, спать повалилса. Вор опять к окну поднялса. «Святая владыка, готов ли? Не велено оставить». — «Да ты куда меня кладёшь?» — «Да в мешок, у меня и мешок с собой есь». Архирей в мешок засел, клюшку взял, а вор его из окошка на зень и бросил. «Жив ли, святая владыка?» — «Жив, да досадилса». Вор понёс архирея на колокольню. Выставал по леснице, да и спустил. Архирей полетел. «Это тибе друго мытарство, небесно царство. Жив ли?» Опять его понёс на колокольню, и опять по листовке спустил; опять архирей покатилса. «Это тебе третье мытарство, в небесно царство, скоро тебя со звоном стретят». Вызнял его на колокольню, привезал к самому большому колоколу и зазвонил. Сторож прибежал на колокольню, привязан к езыку мешок. «Хто в мешке?» — «Я есь, святая владыка, архирей, меня ангел Божий на небеса поднимал». Сторож отвезал архирея, чуть жив. А вор клюшку унёс.
17. Дементьева Наталья Михайловна
Женщина лет 35—37, живет в селе Вирме, на берегу Онежского залива, расположенного между двумя крупными Поморскими селениями Сумой и Сорокой. Н. М. едва ли не самая лучшая из моих сказочниц. К сожалению, я не вполне исчерпал ее репертуар. В селе Вирме я был проездом из Сумы в Сороку и ехал на лодке земского ямщика. В Вирме нет земской станции, а по кондициям земская лодка может ждать пассажира во время остановки между двумя станциями только два часа. Благодаря стоявшему на море крепкому ветру, мои возницы согласились переночевать в Вирме, и я записал у Н. М. сколько мог. Отказаться от земской лодки в надежде на частную — рискованно: можно просидеть на одном месте неделю и больше.
Здесь печатается только шесть сказок Н. М., хотя я и записал от нее 11. Остальные пять совершенно невозможны для печати: они очень интересны и остроумны, но чересчур порнографичны, до цинизма. Любопытно, что Н. М. с особенным удовольствием рассказывает такого рода сказки, нисколько не стесняясь их содержанием, без обиняков, своими именами называя все вещи. Такого рода сказки жанр ее. По характеру, как ее личному, так и ее сказок, Н. М. похожа на В. Д. Шишолова. Та же жажда жизни и та же неудовлетворенность ею, а в результате — тоска. Чтобы от этой тоски избавиться, при столкновениях с людьми — беззаветная веселость и дурачливость, шутливыя плясовыя песни, веселые, раздражающие и манящие сказки.
60
Посулёныш Царю-самоедину
Жил хресьянин, пошол в лес стрелять, увидел на дереве птицю; хочет стрелить ю, она ему и змолилась: «Не стрелей меня, возьми домой, прокорми ниделю, я тибе пригожусь». Он ей и взял, купил стару лошедь ей кормить. Неделю прокормил, пришли в лес, птица в дуб носом уткнула, нос подрожал. «Корми меня ишшо ниделю». Он прокормил другу ниделю. Тыкнула в дерево носом, дуб пошатнулса. «Корми меня третью ниделю». Прокормил третью, опять пошли в лес, птица в дуб клюнула, дуб верх корёньём и пал. «Ну, хресьянин, теперь поедем на мою родину за рощётом». Она и полетела, он пошол. Шли, шли, пришли в серебрено царьсво. «Поди под окошко, спроси, этта ли живёт Нагой-птици сестра, этта, дак выкупи брата, а если скажот: «Што за выкуп?» — спроси ларьця». Он и спросил, как велела, сестра и говорит: «Хоть жалко братця, да не отдать ларьця». Полетели в друто, золото царево, и друга сестра таким жо манером не выкупила. Пошли в третье царево, и скажет: «Этта ли Нагой-птици сестра живёт? Этта, дак выкупи брата». — «А што за выкуп?» — «Просил ларьця». — «Ну, веди братця». Пришли к сестры, отдали хресьянину рощёт. «На, тебе на твою вековщыну будет». Птиця у сестры осталась, и он остался; прожил три недели, птиця хресьянина домой повела, вывела, роспростились.
Шол, шол и сблудил, и думат сибе: «Ходил я столько годов, а што мне дали — шкатулька? Дай я посмотрю, што в ей есь». Отворил, сделалась полата, всё в ей есь, чего в душу идёт; он обрадел, запер и пошол. Шол, шол, не знат куда итти. Слышит лошедь едет, на лошеди сидит чарь-самоедин, у коня из ушей огонь машот, из ноздрей цяд несёт. Хресьянин и змолился ему: «Батюшко, выведи меня на дорогу, совсем заблудилса». — «Посули, чего дома не знашь». Думал, думал. «Я всё дома знаю. Ну, давай, цё незнаю, тоё пусь тебе». Чарь-самоедин и повёл на дорогу. «Поди, — скаже, — тут твоя деревня. Смотри, помни, штобы готово было на это число, што мне посулил, а нет, дак помни!»
Пришол домой, его вышли из дому стрецять, жона ведёт мальцика за руку на шестом году. Он и сам себя за рот. «Ох-те мне, сына-то я и посулил». Им ницего не сказыват, про себя молцит, шипит. Ящик отворил, полаты роскинул, всего довольнё — живут. Думат сибе: «Быват, пройдёт так». Паренёк уж стал лет двенаццети. Пошол на улици играть, да и стрелит бабушки-задворенки каменём в стекло. Бабка ему и говорит: «Ах ты, негодной посулёныш царю-самоедину». Он пришол домой и говорит: «Батюшко, зачем меня посулил царю-самоедину? Посулил, а не сказывать?» Мать подорожников настряпала, повопели, повопели, роспростились. Шол-шол-шол, пришол — две дороги: по одной дороги трава зелена, по другой дороги горох насыпан. Он и думат: «По которой итти? Зелена трава — тая хресьяньска дорога, а пойду я по гороховой, што-небудь буде». Шол-шол-шол, пришол — колодець, кругом камышь-трава, он за эту траву и сел. Сидел-сидел, пришло триццеть одна девиця, завели купатьця, вси платье положили в куцю, а одна особе. Он скажо: «Я уж подхицю, она мне всё роскажо». Взял и подхитил. Оны все окупались и ушли, она одна осталась и заповёртывалась, и говорит: «Хто это надо мной шутит? Стара старушка, дак пусь мне бабушка; буде красна девиця, пусь мне сестриця; а буде молодой молодець, дак пусь мне богосужоной жених. А знаю, хто шутит: Иван хресьёньской сын. А чего ты долго к батюшку не едешь, он по тебе скучаицьця, смотри поежжат за тобой». Он вышол, платье бросил, она наделась. «Слушай Иван хресьёнской сын, отец приедет встрецю, будет пылить, рьенить, ты скажи: «Я не знал». Роспростились, он пошол себе потихоньку.
Вдруг земля буньцит, Царь-самоедин еде, встречу за им поехал. «Ах ты, мошенник! Ты цё ко мне не являись-ся?» — «Извините, я не знал, мне отец не сказал». Царь на коня его взял и привёз домой, поставил в конюхи. В конюхах прослужил чесно три годы, его поставил в клюцьники; чесно прослужил три годы. «Женись, — говорит, — я тебя женю». — «А у меня и невесты нету». — «Дам тебе и невесту, умей только выбрать». Царь привёл тридцеть одну доцерь в один рост, в один толст, в одну красу. Иван ходил, ходил, надо выбрать ту, с которой говорил, некак не можно выбрать.
Девиця взяла в руках платок пошевелила, он и догадался, ей и вывел. «Эта моя богосужена невеста». Отцу ей жалко. «Оставь до завтре, завтре выведешь». — «Нет, коли раз уж жёнелось, дак другожды мне не надь». Царь ему и сказал: «Ну, Иван хресьёньской сын, умно ты родилса, да с умом ты и женилса». Отвел им полату жить. Стали они жить, зеть стал ходить к царю с визитом каждо утро. Царь его порато любил, думны сенаторы и говорят: «Мы век ему служили, да он нас так не поцитат». Стали они ему мутитьця, а жена и говорит: «Уйдём прочь в твою деревню». Коня да лошедь да телегу взяли, да и уехали. Когда подъехали к волости, он ей оставил у бабки-задворенки. «Пусь тебя хорошенько стретят». Пришол затим, его стретили, подпили, подкутили, да он ю и забыл. Родители задумали его женить, он и согласилса женицьця. Невесту сосватали, за невестой его требуют, он и походит. Жона узнала, бабке и говорит: «Бабка, поди-ко купи ячменю». Бабка купила, она в горшоцьку болтала-болтала-болтала, в пець и вылила. А оттуль из пеци вылетели голубок да голубка. Она в платок завернула да на свальбу и пошла. Пришла на свальбу, их из платка и выпустила. Голубь от голубки летат проць, а голубка и запела:
