Я взял его ямщиком, когда поехал, по снегу еще, на р. Пижму и Григорий Иванович оказывал мне неоценимые услуги. Всю дорогу он без всяких просьб с моей стороны рассказывал сказки и это, должно быть, было удовольствие и ему самому. Когда в деревнях по утрам я, бывало, еще сплю, он уже обегает деревню, узнает, кто поет старины, позовет сказителей ко мне, уломает, если нужно; узнает, кто старинщики в других деревнях. Помогал он мне разыскивать и рукописи, и все это с величайшей услужливостью и охотой.

Григорий Иванович хотя и небогатый, но хороший хозяин; маленький домик его стоит окнами на Печору и весь в порядке: крыша осмолена, дверь в сени не болтается, вокруг чистота, все прибрано и подметено; домовитость и чистота и в доме: полы и стены всегда чисты, кадушки и ведра окрашены, все вымыто и блестит.

Г. И. женат уже на второй. От первой жены у него сын Иван, 17 лет, грамотный, имеющий большую склонность к старообрядству и чуть ли не будущий начетчик.

Г. И. извозничает, ловит рыбу, возит пассажиров, поторговывает немного, не отказывается вообще ни от чего. Он долго служил по выбору в должности «землемера», так как имеет особую склонность к 'выкладкам разного рода: никто лучше его не высчитает число квадратных сажен в спорном, имеющем неправильную форму участке пашни или покоса, а от безделья он берется за разрешение диковинных задач, удивляя этим чуть ли не всю Печору. Так, уложив в вершок иголки, вплотную одна к другой, он высчитал, сколько их уйдет в версту, а потом и до любого места. Желая огорошить кого-нибудь, он спрашивает: «А ты знаешь сколько уложится иголок до Петербурга?» Сам он это высчитал и назвал мне какую-то огромную цифру в биллиардах, о которых он знает из календаря, хотя и неграмотный.

Как сказочник Григорий Иванович значительно отличается от прочих. Любимый жанр его — смешные сказки. Его сказки всегда остроумны, особенно если слушать их в его передаче. Рассказывает Г. И. сказки удивительно, но не со стороны содержания, а по мастерству самого рассказа. В сказках Г. И. нет того старинного склада, той обрядности, которая присуща сказкам двух предыдущих сказочников; память у Г. И. не особенно блестяща, по крайней мере, для запоминания подлинных слов и выражений, что необходимо для дословной почти передачи сказки старинным слогом; но запомнив все же содержание сказки и усвоив ее, Г. И. передает сказку уже совсем по-своему, только одному ему присущим складом, сущность которого можно определить: юмористичность. Г. И. в жизни — никогда не унывающий, ни перед чем долго не задумывающийся человек, на все смотрящий глазами точно постороннего наблюдателя, ищущий во всем смешного. Свой характер и свое отношение к жизни Г. И. всецело передает и в сказках. Самую обыкновенную шаблонную, всем известную сказку он сумеет скрасить юмором, самый критический момент в сказке он сгладит остротой или шуткой. Любимые сказки его про попов и скабрезные, знает которых он множество; знает Г. И. также много анекдотов, рассказов и пр. И все с тем жесмеш-ным содержанием. Даже былины Г. И. знает не особенно длинные, не серьезные и поет их всегда особым скоморошьим ясаком (напевом); знает Г. И. и песни и также преимущественно шуточного, смешного содержания.

11

Лисица, петух и журавль

Зачинается, починается хорошая сказка, добрая повесь, не от бурка, не от сивка, не от вёшного воронка, не от молодечкого посвисту, не от бабьего поперду; старая старушка пёрнула, семь кирпич с печи сдёрнула, это не сказка — присказка, будет сказка в субботу по вечеру.

Шла мати-лисича на боярския дом, хотела съись из телятника телёнка, из курятника курёнка, от бабы робёнка, от суки щенёнка, от овчи ягнёнка, от кобылы жеребёнка. Вор-петух увидал, крыльями-перьями затрепетал, заздыпел, весь народ услыхал, набежал; старые старухи с лопатами, с ухватами, старые старики с топорищами, с коромыслами, малы робята с мутовками, с колотовками, хотят лисичу бить и убить. Лисича осердилась, пошла в лес, как горбатой бес, под ольхов куст пала, трои сутки пролежала. Вор-петух полетел в чистое поле, на красное древо сел. Мати-лисича пролежалась, пошла по чистому полю; идёт возле древо красно; на древо красно звела оком ясным, сидит вор-петух.

— Што, вор-петух! из своей охоты леташь, але нас зверей увидашь?

— Э, мати-лисича! из своей охоты летаю, а не вас зверей увидаю.

— Што, вор-петух, слезь да покайся, посленьнё времё близко, конец житья ноньце: люди живут по одной жены держат, ты много жон держишь, дерёшься, до кровавых ран для их цапаишься.

Петух стал с ветки на ветку, с сучка на сучёк, пониже, да пониже скакать. Мати-лисича подбегала, крепко петуха в кохти хватала, крылышки, перышки на сторону расклала, начала трепать и приговарить:

— Ну што, вор-петух! Когда мне была крайная нужа, смерть голонна, я богатому купцу але боярину шла, у его хоть бы чего-нибудь съела — много-ле у него знать? А тогда тебя чорт в первых одрал.

Петух на то сказал:

— Э, мати-лисича, княгина, государына! Тебя люди знают, господа почитают, шубки-юпки шьют, по празникам носят; у онного хозяина живут, а двум не служат, у тебя буду жить, дак и тебе служить.

— Вор-петух! Не строй лясы, не точи балы.

Пуще старого трепат приговариват.

— Э, мати-лисича, княгина, государына! Тебя люди знают, господа почитают, шубки-юпки шьют, по праздникам носят, у одного хозяина живут, двум не служат, у тебя буду жить и тебе служить; будем с тобой поживать край моря, доспеем келейку, ты будешь поживать просвиры попекать, а я поедать, да песенки попевать.

Мати-лисича вслабя коктях. Петух вылетел, сел на древо красно.

— Э, мати-лисича! Проздровляем вас в новом чину, ешь кляп да ветчину, не хошь-ле орехов, не выломай зубов.

Мати-лисица пошла по чистому полю, запечалилась пуще старого, ей встречу идёт жараф.

— Што вор-жараф идёшь улыскаисьсе?

— Што так, мати-лисича, печально идёшь ругаишсе?

— А как мне не ругатца, когда посленьня птица в колеснице и та надомной насмеялась.

— А хто же экой?

— А вор-петух.

— А, мати-лисича, умеешь-ле летать?

— Летать не умею.

— Садись на меня, я научу.

Села на журава. Жураф ей унёс высоко.

— Мати-лисича! Видишь ли землю?

— Ёдва-ёдва, с овчину место оказыват.

Жураф ей стрехнул с себя; мати-лисича пала на мякко место, на сенную кучу. Жураф подлетел.

— Мати-лисича! Умеешь-ле летать?

— Летать бы и умею — садитца тежело.

— Садись на меня, научу.

Села на журава. Выше старого унёс жуваф лисичу; стрехнул с себя. Пала мати-лисича на твёрдое место, на болотно: три сажени кости в землю ушли — одно званье у лисичи осталось.

А у купця курицы стали еицы терять, плохо садить.

— Што вы, курицы? куды еицы девайте, тереите?

— А потому мы еицы терям, как у нас ласкового хозяина, петуха не стало.

— А где же ваш петух?

— А наш петух сидит в чистом поле, на красном древе.

У купца был индейской петушищо. Слетал он в праздничной день до обеда [Петух воротился к купцу, купец и спрашивает:]

— Што вор-петух? И где был, где шаталса, и скиталса?

— А я не здешной, приежжой, Бараковской уличи от безногой курицы.

12

Иван злосчастный, мужик бессчастный

Был-жил Иван злосчасной, мужик бесчасной, денег клась не во што, мешок купить не на што; которо заслужит, дак потерят, а не заслужит, дак украдут — не заслужит и получить нечево. Пошол он на свое бесчасьё суда просить. Царь на то сказал: «Как сам нечево не можошь заслужить, дак я как вам могу тут суда дать?» А у царя была доци; на то она сказала: «Батюшко! Как экому мужику не могли суда дать? Я што есь, женско дело, и то бы россудила». А на то царь сказал: «Как его россудишь?» А на то царска доци сказала: «Пускай женитца, можот жону счасливу возьмёт, а если жона не счаслива попадёт, будут дети счасливы, будет жить хорошо». Царь россердилса, за мужика доцерь отдал, и указы везде розослал, штобы их на фатёру нехто ноцевать не спускал.