Глава 20.

О смерти святого Афанасия и рукоположении Петра

Когда победоносный Афанасий после многих битв и стольких же венцов освободился от трудов и преставился^[151] в другую жизнь, где нет скорбей, настоятельство в Александрии получил отличный муж Петр. Сначала избрала его та блаженная глава — и с ее выбором согласились все, как лица духовного сословия, так и высшие чины; народ же при этом выразил свое удовольствие радостными восклицаниями. Петр принимал участие во всех трудах Афанасия, оставался при нем, был ли тот дома, или в чужой стране, и вместе с ним терпел различные опасности. Потому-то и соседние архиереи, и те, которые проводили жизнь в местах подвижничества, оставив их, сошлись в Александрию и требовали, чтобы Петр наследовал престол Афанасия.

Глава 21.

Об изгнании Петра и о возведении на его место арианина Люция

Как скоро на архиерейскую кафедру посадили Петра, начальник области, собрав толпу эллинов и иудеев, окружил стены церкви^[152] и стал убеждать его выйти оттуда. В противном случае грозился выгнать его насильно. Так поступал он, желая, с одной стороны, делать угодное царю, с другой — подвергать бедствиям христиан с противным образом мыслей, собственно же говоря, увлекался нечестивою яростью, потому что предан был идолослужению и смятение церкви считал для себя величайшим торжеством. Увидев эту неожиданную войну, дивный Петр вышел тайно и, сев на корабль, отплыл в Рим. Потом через несколько дней прибыл в Антиохию Евзой в сопровождении Люция, и этому Люцию, которого нечестие и беззаконие испытал уже и Самосат, отдал церкви. Народ, напитанный учением Афанасия, видя теперь совсем иную пищу, отстал от церковных собраний, но Люций, пользуясь военною стражею из идолопоклонников, одних сек, других заключал, иных принудил бежать, а у некоторых, подражая варварам, опустошал дома. Все это дивный Петр гораздо лучше описал в своем послании. Я расскажу еще только об одном злодействе Люция, а потом внесу в свою историю самое послание Петра. В Египте некоторые мужи, поревновав житию ангельскому, ушли от городского шума и, предпочетши жизнь в пустыне, песчаную и бесплодную пустыню сделали плодоносною, положили законом приносить самый прекрасный и приятный Богу плод — добродетель. Много сияло вождей этого жития, но превосходнейшим руководителем в исполнении подвижнических уставов был тот многохвальный Антоний, сделавший пустыню местом подвигов добродетели для подвижников. Его-то учеников (сам он величайшими и прекраснейшими стяжаниями достиг уже безветренной пристани) стал гнать этот бедный и крайне жалкий человек. Выведши из пещерного убежища настоятелей сих божественных сонмов: славного Макария, и другого, ему соименного, также Исидора и иных, он сослал их на один остров, населенный людьми нечестивыми и невидывавший в своих пределах ни одного учителя благочестия. Когда судно подплывало к острову, чтимый тамошними жителями демон, оставив идола, который долго служил ему жилищем, вселился в дочь жреца и беснующуюся привел к берегу, к которому гребцы направляли судно. Пользуясь языком девицы как орудием, он начал произносить с воплем то же, что произносила в Филиппах имевшая прорицательного духа служанка (Деян. 16, 16). Все мужчины и женщины слышали, как тот демон говорил следующее: «Уж это могущество ваше, служители Христовы! Отовсюду изгоняли вы нас, — из городов и сел, с гор и холмов, и даже из необитаемой никем пустыни. Живя на этом островке, мы надеялись избежать ваших стрел, но обманулись в надежде. Гонители сослали вас сюда не для того, чтобы причинить вам скорбь, а для того, чтобы вашею силою изгнать отсюда нас. Мы уходим и с того островка, потому что изгоняемся лучами вашей добродетели». Сказав это и другое тому подобное, они повергли девицу на землю, а сами совершенно исчезли. Между тем, божественный сонм подвижников, помолившись, воздвиг девицу и отдал ее отцу смыслящею и здравою. Очевидцы этого чуда, упав к ногам тех святых, умоляли их дать им средства к спасению, разрушили идольское капище и, озарившись лучами учения, сподобились благодати всесвятого крещения. Как скоро весть об этом распространилась в городе, все собрались и порицали Люция, говоря, что им угрожает гнев Божий, если тот божественный сонм святых не будет возвращен. Посему, боясь возбудить в городе волнение, Люций позволил тем Богоугодным мужам возвратиться в пещеры. И этого уже достаточно, чтобы показать его непотребство и нечестие, но послание дивного Петра еще яснее показывает беззакония, на которые он отваживался. Желая избежать растянутости, я внесу в свое сочинение только середину того послания.

Глава 22.

Повествование из послания Петра александрийского о том, что Люций делал в Александрии

Начальник области Палладий, державшийся языческого учения и всегда поклонявшийся идолам, часто старался воевать с Христом, и теперь, собрав вышеупомянутые толпы, устремился на церковь, как будто бы спешил покорить варваров. И тут-то свершились дела ужаснейшие. Когда я хочу только рассказывать о них, то одно уже воспоминание поражает меня скорбью, и из очей моих льется безмерный поток слез. Может быть и долго страдал бы я, если бы не успокаивался размышлением о Боге. Вошедши в церковь, называемую Феона, толпы вместо выражения благоговения внесли туда похвалы идолам, вместо чтения божественных писаний — безобразные рукоплескания, громогласно с бесстыдством изрыгаемые звуки и оскорбительные против дев христовых слова, которых язык не может выговорить, потому что стыдно и произносить их^[153]. Да и в самом деле, кто только из правомыслящих слышал их, тотчас затыкал уши и лучше желал оставаться глухим, чем быть слушателем такого срамословия. Но если бы в своем заблуждении они довольствовались одними словами, если бы действия их не превышали наглости их слов! Сколь бы ни велико было поношение, оно все еще удобопереносимо для тех, в ком обитают божественные заповеди и мудрость Христова. Нет, эти были как бы приготовленные на гибель других сосуды ярости^[154] с выгнутым носом, из которого посредством ноздрей вылетали громкий и гнусный шум и лился, так сказать, через кран — эти срывали одежду с Христовых дев, которых подвижничество представляло образ святых ангелов, и, обнажив их до наготы природной, с торжеством водили по всему городу и бесстыдно издевались над ними, как хотели. Да и все дела их были крайне жестоки и неслыханны. Кто, по состраданию, хотел удержать их и употреблял слова убеждения, тот рассчитывался ранами. Но вот дела самые бедственные: многие из дев оказались жертвами насилия; многие, избитые палками по голове, падали бездыханны и тела их даже не позволялось предавать погребению. А потому, к горести родителей, некоторых тел и доселе не найдено. Но что я рассказываю о малом, вместо того, чтобы говорить о великом? Зачем останавливаюсь на этом и не перехожу к тому, что более понудительно? Я совершенно уверен, что это удивит вас, что вы вместе со мною надолго поражены будете изумлением, когда узнаете человеколюбие Господа, по которому он тотчас же не разрушил вселенной. Чего, по словам Писания, не бывало и не слыхивано во дни отцов наших^[155], то самое нечестивцы совершали даже в алтаре. Подобно мальчику, который на подмостках площадного балагана отказывается от мужской своей природы и представляет женскую, намазывая, как говорит Писание (Прем. 13, 14), глаза сурьмою и раскрашивая румянами лицо, как это можно видеть у их идолов, они в самом святом алтаре, где мы призываем Святого Духа, надев женское платье, плясали круговую пляской, размахивали туда и сюда руками, хохотали и издавали непотребные звуки. Но думая, что это только шалости и что все ими сделанное больше не благопристойно, чем беззаконно, они из среды себя избрали одного, особенно отличавшегося бесстыдством и, вместе с стыдом сняв с него одежду и поставив его в природной наготе, посадили в церковный престол и провозгласили бесстыдным оратором против Христа, потому что вместо божественных наречений он износил срамоту, вместо священных слов — нахальство, вместо благочестия — нечестие, вместо воздержания — блуд, прелюбодеяние, мужеложество, воровство и говорил, что яства и питье в жизни полезнее всего. Между тем как это происходило, я вышел из церкви: да и как было не выйти, когда вторгались туда воины, когда подкуплен был народ для произведения беспорядка, когда платою и великими обещаниями привлекались туда толпы язычников? Вслед за сим прислали преемника нам, некоего Люция, который епископство, будто какое-нибудь мирское достоинство, приобрел деньгами и старался быть волком как по лукавству, так и по делам — прислали не по определению собора православных епископов, не по выбору законных клириков, не по требованию народа, как предписывают постановления церкви. Его сопровождали (потому что ему нельзя было войти в город просто) не епископы, не пресвитеры, не дьяконы, не толпы народа; ему предшествовали не монахи, воспевая гимны из Писаний — с ним был Евзой, давно уже низложенный вместе с Арием на святом и великом соборе Никейском, когда еще он находился у нас в Александрии и служил диаконом, а теперь развращает своими настоятельством церковь антиохийскую. С ним также шел управляющий раздачею царских денег народу, по имени Магнус, который вел с собою значительный отряд войска и известен был всяким нечестием. Этот человек, во времена Юлиана, сжег церковь в знаменитом финикийском городе Берите^[156], а в царствование блаженной памяти Иовиана принужден был воздвигнуть ее на свой счет, и потерял бы голову, если бы по множеству ходатаев не получил царской милости. Из этого наша ревность, которую я прошу возбудить для отмщения за сделанное, должна заключить, сколько и каких злодейств совершено было в церкви божьей с того времени, как восстал на нас такой вышеупомянутый тиран. Таким образом, в неприязненный себе по уважительным причинам город вступил Люций, многократно уже низложенный и вашим богочестием, и повсюду православными епископами. Он не только подражает тому упоминаемому в псалмах ненавистному безумию и говорит, что Христос не есть истинный Бог^[157], но еще растлевается и растлевает других нравственно, радуясь богохульству, произносимому против Спасителя людьми, служащими твари паче Творца. Не близки ль в самом деле мнения его к мнениям язычников, когда он, гибельный человек, осмеливается чествовать недавнего Бога? Ведь язычники в глаза превозносили его похвалами, говоря: «благ путь твой, епископ, не признающий сына; любовь Сераписа провела тебя к нам». А Сераписом называли они отечественного своего идола. Потом не прошло еще и минуты, как вышеупомянутый Магнус, нераздельный сообщник его нечестия, жестокий телохранитель и кровожадный сатрап, собрав подчиненные его управлению толпы, схватил пресвитеров и дьяконов в числе девятнадцати человек, из которых иные прожили за восемьдесят лет, и их, будто уличенных в каком-нибудь злодействе и римским законам противном поступке, в созванном для того народном судилище принуждал изменить отеческой, через отцов преданной нам от Апостолов вере, тогда как законы христианской добродетели были ему неизвестны, и утверждал, что это приятно будет и человеколюбивейшему Августу Валенту. «Согласитесь, несчастные, — громко кричал он, — согласитесь с мнением ариан. Пусть у вас теперь и истинное богопочтение: Божество простит нам, потому что не по своей воле сделаете вы это, а по принуждению. На долю необходимости остается еще оправдание, а за произволом следует осуждение. Имея эти мысли перед очами ума, идите скорее и, отложив всякое недоумение, подпишите догмат Ария, ясно проповедуемый теперь Люцием. Знайте, что если вы послушаетесь, то будете получать от царей и деньги, и доходы, и почести, а когда откажетесь, то испытаете темничное заключение, истязания, пытки, бичевания и мучения, а вместе с тем лишитесь и денег и имущества и, изгнанные из отечества, принуждены будете жить в местах диких». Таким-то образом этот благородный человек, смешивая обольщения и угрозы, побуждал и вместе принуждал всех отступить от благочестивого образа мыслей. А они, измену благочестию считая горше всякой пытки, как и следовало, и будучи принуждаемы (отвечать), говорили ему в таких выражениях, посредством которых добродетель и благородство их душ попирало и обольщения его и угрозы. «Перестань уж, перестань пугать нас такими представлениями; удержись от произношения пустых слов. Ведь мы чтим не недавнего и не нового Бога. Напрасно будешь ты пениться, как волна, и рваться, как сильный ветер — мы до самой смерти станем жить в догматах благочестия, не почитая Бога бессильным, либо не премудрым, либо в чем-нибудь не истинным, либо что тогда-то он был Отец, а тогда-то не был, как думает этот нечестивый арианин, полагающий, будто Сын временен и случаен. Если, по словам приверженцев Ария, Сын есть тварь и не единосущен Отцу, то и Отец будет доведен до небытия, ибо когда не было Сына, тогда, по их же учению, не существовал и Отец. Если же Бог всегда есть Отец, поскольку, то есть, существует Сын, рожденный от него истинно, а не через истечение (потому что Бог бесстрастен), то кто же, кроме безумного и сумасшедшего, может думать, что было время, когда не было Сына, который по благодати все привел бы в бытие? Потому-то сущие по всей вселенной отцы наши, от которых эти люди отпали и сделались по-настоящему незаконнорожденными, собравшись в Никее, анафематствовали нечестивое учение Ария, за которое теперь предстательствует этот юноша, и сказали, что Сын не иносущен с Отцом, как ты принуждаешь нас говорить, а из самой Его сущности. Здраво обсудив все сие благочестивой мыслью, они, через снесение многих мест священного Писания, наконец доказали и исповедали единосущие Сына». Но как скоро высказали это и подобное тому, Магнус заключил их в темницу и держал под стражею в продолжение многих дней, предполагая, что они откажутся от благочестивых своих мыслей. Однако ж это еще более подавило в них чувство страха — и страдальцы, будто на поприще мужественнейшие из борцов, воодушевляясь основанными на богомудрии подвигами отцов, тем сильнее укрепляли мысль о благочестии и истязание считали палестрою добродетели. Между тем как они таким образом подвизались и, как пишет блаженный Павел, были «позор и Ангелом и человеком» (1 Кор. 4, 9), — сбежался весь город, чтобы посмотреть на этих воинов христовых, которые своею твердостью побеждали бичевания мучителя-судьи, своим терпением воздвигали трофеи над нечестием, и светло торжествовали над арианами. Этот жестокий враг посредством угроз и обольщения думал предать их нечествующим против Христа, а посему, утомившись подвергать их истязаниям, которые изобретало суровое его чувство, это свирепый и чуждый всякого сострадания человек, при рыдании и великой, разнообразно выражаемой скорби народа, снова собрал привычные к беспорядку толпы, и тех страдальцев положив судить, или лучше — подвергнуть задуманному наперед осуждению, повел к приморской гавани в сопровождении идолопоклонников и иудеев, которые, быв подкуплены за большую цену, испускали обычные им вопли. Тут, в угодность арианам, он, несмотря на рыдания своего народа перед судилищем, определил переместить их для жительства из Александрии в Илиополис финикийский, где ни один житель не мог слышать имени Христова, потому что все они были идолопоклонники^[158]. Магнус приказал им тотчас же садиться на суда, а сам, стоя в гавани, — потому что произнес на них осуждение близ того места в общественной бане — показывал им обнаженный меч и думал устрашить им тех, которые вооружены были мечом обоюдоострым и нередко поражали им демонов. Так-то повелено отправиться им, несмотря на то, что они не имели при себе ничего необходимого и вовсе ничего для утешения себя в изгнании. Но вот что чудно и невероятно: самое море пенилось и, по-видимому, было разгневано, как будто не хотело через принятие на себя сих мужей участвовать в несправедливом повелении. Этим о варварском определении судьи оно объявляло и тем, кто не знал его. И, поистине, можно сказать, что таким поступком возмущено было самое небо^[159]. Да и весь город восстенал и сетует доныне. Одни ударяли себя руками в грудь и издавали продолжительные стоны; другие воздевали руки и вместе очи к нему и призывали Его в свидетельство насилия, как бы говоря: услышь, небо, внемли, земля, какое беззаконное совершается дело^[160]. Всюду отзывались рыдания; голосьба и сетования ходили по всему городу, и река слез вдруг потекла у всех и своим разливом почти покрыла море. Когда вышеупомянутый Магнус, явившись в гавани, повелел матросам поднять паруса, тогда смешанные рыдания дев и жен, старцев и юношей, сопровождаемые горькими слезами, стоны и вопли всех их покрывали шум пенящегося моря и удары волн о берег. А когда упомянутые страдальцы отплыли в Илиополис, где каждый житель — идолопоклонник, где все устроено дьяволом для удовольствий, где страшные убежища зверей, потому что тот город со всех сторон окружен высящимися до небес горами: тогда всем, которые оставались в городе и плакали либо публично, либо каждый у себя дома, смешивая слова со стонами, даже запрещено было плакать — так повелел префект города Палладий, бывший равномерно ревностнейшим идолопоклонником. Многие из плакавших были схватываемы и сначала содержались под стражей, а потом были сечены, подвергались мучительным терзаниям и пыткам и отсылались в фенские и приконнские рудокопни^[161] — и это были люди, с божественной ревностью подвизавшиеся за церковь, ибо большей частью принадлежали к монашеству и ради подвигов жили в пустыне. Немного спустя, таковых случилось двадцать три человека и с ними палачи публично вели связанного за спиною по рукам будто какого отчаянного злодея — дьякона, который прислан был от возлюбленного Дамаса, епископа римского, и принес нам утешительные и вместе общительные грамоты. Приняв пытки, свойственные человекоубийцам, и долго поражаемый по спине каменными и свинцовыми шариками, и он, подобно прочим изошел на стоявший в море корабль — и он не удостоился попечения и заботливости, но, положив на челе своем знамение божественного креста, отправился в медные фенские рудокопни. Этот судья мучил и детей, и при нежных телах их поставил несколько стражи, чтобы не допустить их погребения. Родители, братья и сродники, можно сказать, весь город просил дать им только это последнее утешение: но какое ужасное бесчеловечие судьи или, лучше, обвинителя! Подвижники благочестия не были сравнены даже с убийцами, но лежали непогребенные; мужественные поборники были брошены на съедение зверям и птицам, и кто по побуждению совести хотел оказать сострадание отцам убитых, тот, как преступник, был обезглавливаем. Какой закон римский, какое мнение варваров запрещает сострадать отцам? Кто и где в древности совершил подобное беззаконие? Повелел некогда фараон убивать еврейских младенцев мужского пола, но это повеление внушено было ему завистью и страхом. И сделанное тогда во сколько милостивее нынешнего поступка, во сколько желаннее, если только можно желать несправедливости, во сколько лучше, если сравнить то и другое беззаконие, хотя злодейства неотделимы одно от другого! То, что я говорю, невероятно, бесчеловечно и ужасно, жестоко и дико, безжалостно и горько, однако последователи Ариева безумия гордились и восхищались этим. Весь город плакал, «ибо не быть дом, в нем же не быть мертвец», как написано в книге Исхода (12, 30), но эти люди, возбудившие в себе неутомимую жажду к беззаконию, не успокаивались. Направляя свои действия всегда к худшему, они изливали яд свой даже на епархиальных епископов. Для нанесения оскорблений, пользуясь воинской мощью вышеупомянутого начальника над раздачей царских денег, одних предавали они суду, под другими подыскивались как хотели и, желая привести всех к своему нечестию, отваживались на всякие средства, везде обходили, и подобно отцу своей ереси — дьяволу, искали, «кого поглотити» (1 Петр. 5, 8). Но когда все решительно отвергли их убеждения, тогда одиннадцать египетских епископов, мужей, которые с детства и до старости ради подвигов жили в пустыне, мыслью и делом преодолевали страсти, непостыдно проповедовали благочестивую веру, с материнским молоком всосали догматы благочестия, часто побеждали демонов, своей добродетелью посрамляли противника, мудрыми своими речами обличали ересь ариан — этих-то мужей, пользуясь, как орудием своей жестокости, властью вышеупомянутого (Магнуса), переселили они в обитаемый господоубийцами иудеями город Диокесарию^[162]. Мало того — эти безумные и несмысленные, подобно аду, не насытились смертью братьев, но дерзнули везде на земле оставить память своей жестокости, как будто злыми своими поступками желали получить известность. Оглушив царский слух наветами, они сослали в Неокесарию^[163], что при Понте, и антиохийских клириков, когда последние вместе с некоторыми доблестными монахами решились свидетельствовать против их козней — и эти переселенцы, не могши перенести суровости тамошнего климата, скоро там перемерли. Такие-то совершались в то время дела! Они достойны молчания и забвения и переданы письменно единственно в обличение тех, которые направляют язык свой против единородного. Зараженные язвою богохульства, ариане не только стараются бросать стрелы в Господа всяческих, но вступили в непримиримую войну с благочестивыми его служителями.