—Азайди-и-ись!..

Никто не уходит. Наоборот, к столбу подбегают все новые группы людей.

Полицейский отошел от толпы, вытер лицо шапкой, сунул ее под локоть и принялся свертывать цигарку.

Оля чему-то смеялась, а у меня на душе было тревожно.

Со стороны Балаковки показалось несколько верховых. Они вымахнули на Самарскую и, рассыпавшись по всей ширине улицы, пошли внамет.

Толпа загудела, закричала, шарахнулась от столба в разные стороны.

Верховые, вздыбив облако снежной пыли, пронеслись улицей. За ними пара саврасых промчала сани с ковровым задком. Держась за плечо кучера, в санях стоял ротмистр Углянский. Оля отскочила от окошка, прижалась спиной к простенку, испуганно пролепетала:

—Жутко-то как!..— Помолчала, потеребила конец косы и грустно сказала: — За вчерашние листовки Углянский тетечку в арестантскую увез, а за нынешние — кого же?

Еще читая листок, сорванный бабаней со спины околоточного, я догадался, что написал его Макарыч. На моих глазах он писал в своей записной книжке и, передавая ее дяде Сене, сказал: «Надо костьми лечь, а к утренней заре все сделать». «Кого Углянский увезет в арестантскую за нынешние листки? Только Макарыча, только дядю Сеню»,— с ужасом думалось мне.

Я натянул на босые ноги сапоги и побежал к вешалке за поддевкой.

Куда?—догнала Ольга.

Домой, домой! — бормотал я, отталкивая ее.

Никуда ты не пойдешь! — топнула она ногой.— Думаешь, я пихаться не умею? Вот, вот!..— От ее быстрых и сильных толчков у меня закружилась голова, стало темнеть в глазах.

В коридоре задребезжал звонок.

—Вон бабанечка пришла! — обрадованно воскликнула Оля и побежала из залы.

Я сидел на диване вконец обессиленный.

Оля вернулась в сопровождении Махмута.

В первую секунду я не узнал его. На нем черный плисовый бешмет, отороченный по вороту и поле желтым мехом, за голубым кушаком — белой дубки рукавицы, шапка из мелкой черной мерлушки, на ногах — белые чесанки с новыми галошами.

—Видал, какой Махмут нынче? — Он подбоченился, сощурил и без того узкие глаза, рассмеялся.— За одна ночь мы счастливый сделался. Как в сказке прямо. Айда сюда! — махнул рукой Махмут, подойдя к окну.— Айда, гляди, какой моя рысак теперь.— Он схватил меня за руку и потащил к окну.— Гляди, пожалуйста.

Сначала я увидел знакомые санки с выгнутым козырьком, а затем серого, в темных яблоках коня. Чистый и гладкий, он лоснился и сверкал наборной сбруей.

—Ай-ай, какой конь!—восхищенно тянул Махмут.— Бежит— искры с копыт сыплет. Помирать с такой рысак буду.

Лошадь была красивая. Махмут счастливый, но я думал о Макарыче, о дяде Сене; хочу спросить Махмута про них и боюсь. А он уселся на диван, раскинул полы бешмета и, поглаживая свои колени, рассказывает:

—Вас вчера привозил, домой ехал. Мал-мал кушал, спать ложился. Сапсем спал, да Евлашихин дворник будил, велел: живо Горкин бежать. Прибегаем, а у Митрия Федоры-ча ^праздник. Жена приехал. Уй, красивый у него жена! Высокий, стройный, нарядный. Горкин вина мне бокал подносил, со мной чокался, приказал рысаков закладывать и его с женой катать. Мы быстро запрягал, к крыльцу подавал. Горкин с женой шуба одевался и требовал во всю ночь ехать куда глаз смотрит. Покатил я их за Балаково, в степь. С ветром катил. Туда-сюда двадцать пять верст как на крыльях летели. Вернулся домой, жена Горкин благодарить стала. Сумочку открыла и золотой десятка мне дала. Митрий Федорыч тот золотой брал, в снег забрасывал, жену укорял. Не по чести, сказал, одариваешь, и приказал коренной рысак из оглоблей выводить. Вывел я, а он повод шею мою мотал, говорил: «Вот, Ибрагимыч, моя плата за прогулка».— Махмут рассмеялся.— Веду рысак домой, думаю — сон. Прямо башка кругом! «Кто с ума сходил, думаю, Махмут Хусаинов ай Митрий Горкин?» — Рассмеявшись, он вдруг схватился за шапку.— У-уй, беда какой! От радости языком болтал, забывай дело. Мы, Ромашка, за тобой приехал, за тобой, Ольгашка. Живым делом собирайся, изба замки вешай — и трогаемся.

—Куда? — растерянно спросила Оля.

—«Куда» — сапсем плохой слово. Его говорить — пути не будет. Надо говорить: «Далеко ли скакать будем?» Вот.— И Махмут погладил Олю по голове.— Ишь какой твой волос золотистый, мягкий. Ну ничего. Макарыч приказал твоя у меня жить. У меня два дочка есть, ты третья будешь. Пойдет дело? А?

От души отлегло. Значит, Макарыч дома и с ним ничего не случилось. А Оля смотрела на Махмута не мигая и была будто в чем-то виноватой.

—А твоя, Ромашка, буду кыняжеский флигель доставлять. Бабанька за тобой ехать думал, да голова у ней больной сделался. Полотенцем она его вязал, хворать ложился. Давай твоя одежка скорей.

Помогая мне влезть в поддевку и кутая шарфом шею, Махмут продолжал говорить:

—Будоражный утро выходил. Вся Балаково на ногах был. У каждой дом листка клеенный находился. А на базаре листка на снегу валялся. Кто грамотный, вслух читал. Хороший листка. Все там писано. Война не надо, царь тоже не надо, вся богачи долой, а надо полный свобода для трудящийся народ, который мозоли на руках.

Оля, уже одетая, бегала по дому, запирала шкафы, ящики комода, закрывала окна внутренними ставнями.

—Пойдем, я тебя в сани сажаю, тулуп заворачиваю,— накрывая мне голову шапкой, сказал Махмут, а Оле весело крикнул: — Тебя у крыльца ждем! Ладно?

Мы уже шли по коридору, как вдруг дверь на улицу с треском распахнулась, и в нее неуклюже, но быстро просунулась

Евлашиха. В серой плюшевой шубе, в пуховом платке, кое-как обернутом вокруг шеи, она надвинулась на нас. Потная, красная, запыхавшаяся, остановилась и, пуча глаза, спросила:

Правда, что ли?

Какой такой правда ищешь? — ответил Махмут.

Швею-то,— у Евлашихи заколыхался подбородок,— сказывают, под охраной в тюрьму умчали?

Махмут рассмеялся:

Такой ты, Ламповна, баба ушлый, а промашку дал. Вчера еще дело было.

А платье мое?! — выкрикнула Евлашиха и двинулась по коридору.

Погоди, погоди, Ламповна!—старался удержать ее Махмут.

Но она отталкивала его и кричала:

—Восемь аршин муару высшего качества, кружевов елецких на двенадцать целковых! Да я за свое добро весь дом разнесу!

Они скрылись в дверях залы, а я почувствовал такую усталость, что пол подо мной стал опять прогибаться. Пока я по стеночке добрался до двери и вошел в залу, Евлашиха уже прикладывала к себе темное платье, отделанное серебристым кружевом. Затем распластала его на столе, приподняла один рукав, другой и сердито спросила Олю:

Значит, успела сшить?

Еще в тот вечер, как вы примеряли,— ответила Оля и, потупившись, договорила:—Тетя сказала, шесть рублей с вас за шитье и за подбойку с пуговицами рубль.

Нет, милая, ни копейки ты у меня не получишь! Видал, чего? — с веселым смешком обратилась она к Махму-ту.— Такое у меня переживание было, а она рубли требует! Мала ты, девочка, такие деньги иметь. А Надежде Александровне деньги теперь не надобны. Тюремным бог подает, а царь-батюшка кормит.

С каждым словом Евлашихи у Оли все приподнимались и приподнимались плечики, голова сникала, а во мне росли жгучая обида и злость. Скоро я, кроме Евлашихи, ничего и никого не видел в комнате. Жирногубое, в красных прожилках лицо, двоясь, качалось передо мной. Потом я увидел белые руки с короткими, как обрубки, пальцами, впившиеся в них кольца с крупными сверкающими камнями, а на запястье на тонкой цепочке ридикюль с двумя бисерными кисточками. Он передвигался по плюшевому животу Евлашихи.

Я как-то удивительно легко двинулся к ней, убирая с пути стулья. Подошел вплотную и рванул ридикюль с ее руки.

Она взвизгнула и вцепилась мне в рукав.

Ай, шайтан баба! — рассмеялся Махмут, отнимая Ев-лашихины пальцы от моего рукава и усаживая ее на стул.

Караул! Полиция!..—заверещала она.

Молчи, глупый! — толкнул ее в плечо Махмут.— Зачем визжишь? Стенка толстый, полиций псе одна не услышит. Плати деньги добром. Ромашка целости твоя сумка вернет. А не отдашь — вот, гляди...— И он вытянул из голенища чесанки тонкое вишневое кнутовище с коротким витым кнутиком.— Видишь какой? Не отдашь — пороть тебя станем, как норовистый лошадь. Ромашка, давай сюда сумка.