—А я поджидаю, я поджидаю!..
Двор, широкий, заставленный кирпичными сараями под железными крышами, чисто подметен и посыпан желтым песком. Старик суетился возле тарантаса, помогал бабане сойти на землю и говорил, говорил:
—Стою, на биржу глаза воззрил. Думаю, чай, вы из-за нее выхватитесь. А оно — глядь, вы от Волги... Ну, в добром здравии видеть, Павел Макарыч! Хозяин-то заждался. Приказал бежать к нему, как заявитесь. И какая же беда-то! — воскликнул он, ударяя руками по фартуку.— Война-то! Ай-яй-яй!.. И ничего не поделаешь, потому — царская воля. Вы, Павел
Макарыч, располагайтесь. В комнатах ваших вчера прибороч-ку навели, а я побегу хозяину доложу...
В глубине двора возвышался длинный рубленый дом с несколькими крылечками под резными навесами. У крайнего крыльца Макарыч остановился, пропуская вперед бабаню:
Дай мне узел-то, крестная, тяжело тебе по крыльцу...
Ничего, узел не горе, донесу.— Она поднялась по ступенькам и, толкнув локтем дверь, со вздохом сказала: — Вот и добрались до нового гнезда!
Новое гнездо мне понравилось, но рассматривал я его без особого интереса. В комнате светло, чисто, на окнах длинные, до пола, тюлевые шторы, в простенках — стулья с гнутыми спинками, круглый стол под цветистой скатертью. Через дверь видна еще одна комната... Но думалось мне о другом. Саратов, по которому мы так трудно и долго ехали, растревожил меня. Почему-то вдруг представилось, что люди из города уходят. Пока мы тут стоим, они все уйдут, а с ними и дядя Сеня. А мне его не только надо увидеть, но и расспросить про Аким-киного отца. Когда мы уезжали из Двориков, я не понял, что Акимка кричал, а вот сейчас ясно расслышал: «Ромка, про тятьку узнай, про тятьку!..»
—Ты чего стоишь? — вывел меня из оцепенения голос Павла Макарыча.— Стягивай с себя пиджачишко да умывайся. Под носом-то у тебя как у трубочиста.
И только успели умыться, в комнату вошел Дмитрий Федорович.
В черном костюме и белом жилете он выглядел не таким высоким, как в Двориках. Да и лицо у него будто изменилось за это время. Бледное, с запавшими щеками, а усы почернели и растрепались. Только голос прежний, бубнящий.
Хорошо, не задержался! Молодец, хвалю! — громко и будто торопясь произнес он, протягивая руку Павлу Мака-рычу.— Дел прорва! Все наши разнометки, как дым в трубу, вылетели... Война! Отечеству служить надо! — Придвинул к столу стул, сел.— Открытие нового магазина отставить. Другое дело в руки идет.— Он глянул на меня, пощурился и, вскинув глаза на Павла Макарыча, спросил: — Как старик Данила гурт повел?
Неплохо. Надо полагать, дня через три-четыре гурт будет в Борисоглебске.
Дай указание, чтобы дальше не гнал. Продал я гурт.— Дмитрий Федорович засмеялся.— Заглазно продал — и три тысячи прибыли! Вот, братец, что война делает!
Павел Макарыч молча разминал в пальцах папиросу.
—Не одобряешь? — спросил, приподнимая брови, Горкин.
—- Нет, думаю.— Павел Макарыч чиркнул спичкой о коробок, закурил и усмехнулся.— Чего-то я не пойму, хозяин... Получается, от наследственного правила отступаете? Пятак на рубль наживать — малым делом кажется?
Да ты слушай! — хлопнул руками по коленям Дмитрий
Федорович, и лоб у него покраснел.— Вчера спать собрался, и вот тебе — нарочный от губернатора! Приглашение на карточке с короной: «Прошу прибыть...» Скачу на лихаче. Губернаторский дом, как пароход, окнами светит. В доме все саратовское купечество — заводчики, пароходчики, а между ними полковники, генералы, дамы в шелках и бархатах.., О войне еще с вечера узнал. Думаю, на молебен о даровании победы православному воинству собрали. Нет. Буфет, рюмки — от наперсточных до бокалов в осьмую бутылки. Выпили, закусили, а потом речи стали говорить.
Макарыч, слушая хозяина, торопливо курил. Я видел, что он чем-то взволнован, и затревожился.
Казне требуется хлеб, скот, сено,— продолжал бубнить Горкин —А на кого надежда? На купечество. Кредиты ему от казны неограниченные... Подумал я, подумалг воодушевился и бахнул свой гурт в казну! Взяли! Не успел в себя прийти, а мне предлагают полумиллионный кредит и выбор: «Хотите поставлять хлеб? Хотите — мясо?» Вот советуй теперь.
За такое дело браться — люди нужны,— тихо произнес Макарыч.
А ты что же, не знаешь, где их искать?
Знаю. Только ведь вам, должно быть, известно, что не по душе мне в войну такая торговля.
Ты мне эту свою душу не показывай! — возвысил голос Горкин и пристукнул кулаком по столу.— Знаю. Я многое знаю, да помалкиваю.
В дверь заглянул старичок в белом фартуке:
—Митрий Федрыч, полковник с генералом прибыли-с... Горкин поднялся и быстро пошел из комнаты. В дверях
остановился и, потирая руки, строго сказал:
—Блажь-то свою из башки выкинь. Насчет людей думай. Макарыч проводил хозяина хмурым взглядом, а потом
вдруг так хорошо улыбнулся и, будто страшась, что его услышит еще кто-нибудь, тихо проговорил:
—Давай, Роман, к Семену Ильичу. Кажись, мне что-то ладное придумалось.
До Цыганской улицы дошли скоро. Ожидание встречи с дядей Сеней так волновало меня, что я не замечал ни людей, ни домов, а на вопросы Макарыча отвечал невпопад.
Дядя Сеня прижимает меня к себе, отталкивает и, заглядывая в глаза, шумит:
—Точный Ромашка, а не верю!..
Мне тоже с трудом верится. Уж очень долго мечтал я встретиться с дядей Сеней.
—На улице повстречал — не узнал бы! — восклицает он.— Скажи, какой! — И кивает на Павла Макарыча.— А это кто же с тобой?
Макарыч держит в руках картуз и, улыбаясь, говорит:
Незваный гость, Семен Ильич. Тебя знаю со слов Романа и Данилы Наумыча.
Тогда, значит, хороший человек! Проходи, гостем будешь!— Семен жмет руку Павлу Макарычу, пододвигает стул, усаживает и выбегает из комнатки.
Скоро его голос доносится со двора:
—Дуня, иди скорее!..
Не мигая, гляжу на дверь, жду. Встреча с Дуней меня и радует и пугает. У нее глаза в таких же темных и густых ресницах, как у моей покойной маманьки. И вся она, молодая и красивая, так похожа на нее, что во мне все напрягается. Мне трудно сдерживаться дольше, я срываюсь и выбегаю во двор.
В темном платье и платке, завязанном по-старушечьи, Дуня идет вдоль забора.
Бросился я к ней, охватил руками, прижался.
—Рома, да откуда же ты? — взволнованно спрашивает она и проводит руками по моей голове ото лба к затылку.
Глянул я ей в лицо и растерялся. Щеки запали, а нос будто разбух, веки набрякшие, красные, и за ними не видно глаз, с которыми мне так надо встретиться.
—Что смотришь? — через силу улыбается она.— Ничего это. Плакала я... Семена-то завтра на войну...— Голос у нее задрожал.— Вот горе у меня, а слезы, говорят, горю помощь. Ты так на меня не гляди! — И она торопливо начала водить ладонями по щекам, присушивая глаза рукавом.— Кто с тобой пришел-то?
Узнав, что со мной Макарыч, она подумала, прикусила губу и легонько махнула рукой:
—Погодим идти-то. Давай вон на лавочке посидим — ве-терочком меня обдует. Ты как в Саратов-то попал? Зачем?
Как всегда, рассказываю беспорядочно, сбиваясь и путаясь. Она слушает, покачивает головой. А когда я сказал, что письмо от нее и дяди Сени мы с Макарычем получили накануне отъезда из Двориков, что Акимка просил узнать про своего отца, Дуня взяла мои руки в свои и, просветлев лицом, заговорила:
—А ведь я его видала! В тюремной больнице лежит Максим Петрович. Ноги у него нарывами окинуло. Сильно болеет, а веселый! Подаю ему хлебец, а он смеется. «Не такая ли, спрашивает, девушка, у тебя душа белая, как этот хлебец?» А когда я шепнула, чтобы он обертку с хлеба не потерял, вскинул на меня глаза и загорелся, заторопился... Слов-то его не упомнила, а поняла, что срок он свой досиживает. Как следует разговориться не пришлось—надзиратель заругался...— Подумала минуту, заторопилась.— Пойдем. Что-то Сеня мой сильно разошелся.
Дядя Сеня сидел за столом против Павла Макарыча и, ударяя ладонью то по столешнице, то себе по груди, громко рассуждал:
