Эка! Чай, коромыслом-то убить можно.

А пускай! Вас, пьянчужек проклятых, всех надо поубивать! Чего удумали! — воскликнула Дашутка и глянула на меня своими большими, темными и удивительно быстрыми глазами.— Луга пропили, огородную землю в тех же лугах еще летось прогуляли... Маманька сказывала, скоро наши мужики и жизнь свою с потрохом Свислову пропьют. Яшка-то вон уж опять на магарыч набивается.

—На какой такой магарыч? — пробурчал Акимка.

— А как же! Дед Данила со Свисловым рядились: телушек купленных чтобы дед в мирском стаде пас. А Яшка уж около ходит, бороденкой трясет: «Полведра, шумит, ставь, Наумыч!» О-ох, ох, ох!..— Дашутка горестно подперла рукой щеку, облокотилась на стол.— Курденчиха-то вон какая разумная баба— и ни за грош пропадает. Как зимой мерин у них издох, так Яшка и пьет, и пьет, и тетку Малашку бьет... Она у нас вчера плакала, плакала... Мы около нее с мамкой тоже накричались. Уж и не знаем, чего нам делать! — Дашутка вздохнула.— Лето, господь даст, пролетуем, а там хоть глаза завязывай да беги на край света.

Во мне будто что надорвалось. Сначала по всему телу прошел холодок, а потом стало жарко. Я вдруг понял, что Дашутка и Акимка живут недетски горькой жизнью. И что так же, наверно, сложится и моя жизнь в Двориках. Не отрывая глаз, я гляжу на. пригорюнившуюся Дашутку и будто вижу, как она вчера плакала от жалости к Курденчихе и к себе.

Но Дашутка, видимо, вспомнила что-то веселое. В ее глазах вспыхнули лукавые искорки.

—Ты, должно, у деда Данилы в подпасках ходить будешь?

За меня ответил Акимка:

Знамо, он.

А я догадалась...—И Дашутка заерзала на лавке.— Давеча дед Данила у Барабина лаптишки покупал. Я думала, думала: кому такие лаптишки аккуратненькие? А теперь догадалась. Ишь ведь!..— Она шумно вздохнула, сложила на груди руки и спокойно, рассудительно произнесла: — Чего же! Походи, походи в подпасках, куда же деться-то...

И опять Дашутка стала похожа на взрослую маленькую женщину. Меж тонких бровей у нее появилась морщинка, в глазах погасли шустрые искорки.

7

Больше месяца выходил я в подпасках. Дедушка меня хвалит, говорит, что я помогаю ему стадо править, как положено. Так это или не так, не знаю.

Немудрая обязанность подпаска давалась мне трудно.

В первые дни ни ног, ни рук не чувствовал, когда пригоняли

стадо с пастбища в Дворики.

Особенно доставалось мне от свисловских телушек-ново-купок.

Скупал их Ферапонт Свислов на ярмарке из разных рук. Они и между собой чужие, а двориковским коровам и подавно. Чуть отвернешься, глядь, какую-нибудь из новокупок коровы в две, а то и в три пары рогов бодают. Летит тогда телушка сломя голову в степь. Десять потов сойдет, пока ее догонишь да исхитришься в стадо вернуть.

Теперь легче. Двориковские коровы с телками обнюхались, признали их за своих, и драк почти нет. Если же какая из новокупок и вздумает из стада убежать, я за ней не гонюсь. Знаю: дальше Двориков или свисловского скотного двора ей некуда податься.

Стадо наше небольшое. Вместе с мирским бугаем Караем— сто шестнадцать голов. За бугая мы с дедушкой ответа не несем. Побродяга он и лентяй. Ночует Карай между дворами и всегда на новом месте. Поутру, как стадо гнать, его не отыщешь. С вечера еще заляжет .где-нибудь за избами в лопухах и будет лежать до тех пор, *юка голод не одолеет. На пастбище сам является. Идет сердитый и ревет, как буксирный пароход на Волге. А вечером, если за какой-нибудь телкой или коровой не потянется, гнать в Дворики его не пытайся: не пойдет, хоть дубину об него измочаль. Встанет как вкопанный и только ушами поводит. Часто так в степи и ночует.

«Осенью, гляди-ка, задерут Карая волки,—сказал однажды дедушка и принялся уговаривать мужиков продать его от греха.— Купили лешего, от него коровы шарахаются, да и старый он для стада»,— говорил дедушка в каждом дворе.

Мужики посоветовались и предложили Карая Ферапонту.

Одним ясным, погожим утром Свислов приехал на дрожках к стаду и долго ходил около Карая, ощупывая его со всех сторон, поталкивая в подбористые бока кулаком.

— Никакой породы, мусорный бугай. В Егорьев день сто лет ему без недели. На откорм да на мясо — его назначение...— ворчал Свислов, глухо покашливая.— Хозяева тоже! Миром думали — купили пичужку.— Он мотнул головой, как лошадь, снизу вверх, так что гнедая борода всклочилась, и крикнул, будто дедушка был глухой: — Три красненьких1 ему цена! Так и скажи мужикам.— С трудом передвигая толстые, не гнущиеся в коленях ноги, Ферапонт направился к дрожкам.

Широкий и низкий, как дверь в нашей избе, тяжелый и клещеногий, Свислов шел мимо меня. Штаны из синей домотканины, вправленные в белые с черными крестиками шерстяные чулки, обвисали назади трепыхающимися складками, черная сатиновая рубаха враспояску топорщилась.

Глянул на меня из-под лохматых, нависших бровей желтыми злыми глазами, спросил:

—Внук?

Внук, Романом зовут,— ответил дедушка.

Свислов усмехнулся и, как около Карая, забурчал:

—С Акимкой тебя видал. Гляди, парень! Отец-то у него каторжный...— Скособочившись, долго опускал руку в карман штанов. Вытащил кошелек со светлыми шишечками, раскрыл, покопался в нем толстыми пальцами и протянул мне новую медную монету.— Вот пятак тебе. За телушками моими надзирай получше да вставай пораньше. Так-то... Парень ты вроде хороший!

Пятак принимать было стыдно. Я убежал бы, да ноги будто приросли к земле. Лицо налилось чем-то горячим, в висках звонко застучало, в глазах стало синё.

Свислов утробно захохотал:

—Ишь обрадовался, аж с лица сменился! Ничего, ничего... Пряников купи... Сладкие они, пряники-то...

Когда Свислов отъехал, я с сердцем швырнул монету ему вслед. Злоба вскипела во мне так, что дыхание стеснилось. Впервые я так близко видел Ферапонта, хотя уже знал его. Знал, что многие в Двориках боятся и ненавидят Свислова. За глаза клянут, в глаза заискивают перед ним. При нужде идут к нему с просьбами. У него и деньги, и хлеб, и земля... Только дедушке да Акимке Свислов не страшен. При встрече с ним дедушка не ломает шапки, как другие, а, наоборот, выпрямляется и проходит мимо. А Акимка со Свисловым будто игру ведет. Ищет случая повстречаться и сказать что-нибудь обидное, злое...

В один из воскресных дней мы выгнали стадо, когда солнце поднялось уже высоко. Свислов в тарантасе, запряженном парой, возвращался из села Колобушкина от заутрени. Встретился с нами на прогоне, остановил коней, крикнул:

—Наумыч, а ну подойди ко мне!

Дедушка остановился, оперся на дубинку и, не двигаясь с места, спросил:

А велики ли дела?

Глянь! — Свислов мотнул головой вверх.— Солнышко-то!

Дедушка усмехнулся:

На месте солнышко, по небу идет, светит...

А ты не зубоскаль! — Свислов покраснел как ошпаренный.— Велик, а придурковат, выходит! Человек день не поест —прибыль, а скотина час не пожрет — круглый убыток.

Дедушка рассмеялся:

—Ты, Ферапонт, видать, заутреню-то не на ногах стоял, а на голове!

Откуда в этот момент взялся Акимка, ума не приложу. Он искоса, по-птичьи, взглянул на Свислова и спокойно произнес:

—Сидит — чисто шишига в корыте, а лошади его хвостами обмахивают.

Свислов стал быстро бледнеть, борода у него встопорщилась, глаза полезли из орбит. Он медленно поднял кнутовище.

Акимка сунул руки в карманы, легким виляющим шагом подошел к тарантасу и звонко,- вздрагивающим голосом, явно вызывающим на столкновение, выкрикнул:

—А ну, ударь! Ударь, попробуй! Тронь меня — чего тебе будет! А ну!..

У меня стало падать сердце, и я схватился за рукав дедушкиной рубахи.

И странно... Свислов ударил кнутом не Акимку, а лошадей. Они рванули с места как бешеные.

Дедушка тискал Акимкины плечи и с необыкновенной ласковостью говорил: