А самовар-то? — в тревоге соскочила Дуня с постели. Дядя Сеня удержал ее:

Я сам, а ты тут распоряжайся.

—Ну что же, иди,— быстро произнесла она и, нагнувшись, достала из-под кровати полбутылку с водкой.

Покачав головой, дедушка рассмеялся:

—Вы, Евдокия Степановна,— чистая волшебница. Глазом моргнуть не успеешь, а вы, глядь, чего-нибудь уж и сотворили.

—Уж такая я уродилась... А это вот тебе, Ромаша.

И она протянула мне большой белый пряник с розовой полоской посередине.

У меня в груди будто приподнялось что-то. Такие пряники иногда приносила мне мать.

—Бери. Ты что же?

Пряник я взял, но смотрел не на него, а на Дуню. У нее так же, как у матери, глаза были синие и ласковые. Мне хотелось броситься к ней, да она отвернулась к дедушке и начала весело рассказывать, как вчера на Волге у купца Колту-нова баржа затонула.

—С пшеницей. Разбухнет — и разорвет ее, баржу-то. Сам Колтунов бешеный стал. У берега бегает, ругается, бороду рвет. А потом забежал в воду, ногами топает — брызги во все стороны, кричит Волге: «Чтоб ты сгорела, изменница!»

Дядя Сеня внес самовар, и началось чаепитие. Я сидел в самом углу, слушал неторопливую беседу взрослых.

Дуня то весело, то с грустью рассказывала, как она барыниной матери не угодила — не сумела шляпку приколоть. «Не так,— кричит,— не так!» И как только не называла: и подлая, и гадкая... Дуня переколола ей шляпу и опять не угодила.

Расходилась старая и принялась Дуню по щекам бить. Рассердилась Дуня до дрожи сердечной, не сдержалась да и плюнула старой барыне в бесстыжие зенки. Что было!.. В припадок, докторов понавезли, спирт нюхать дают, припарки к ногам. А Дуню, не рассчитав, выгнали... На воды заграничные поехали — другую горничную сговорили.

—Вот какой народ. А благородными себя величают! — грохнул кулаком по столу дядя Сеня, а когда успокоился, рассказал, как он с управляющим рассчитывался.

Потом Дуня расспрашивала дедушку, как он живет, большая ли дедушкина деревня. Рассказал дедушка — меня принялась спрашивать. Как мог, я поведал о себе.

Да-а... — раздумчиво начал дядя Сеня. — Жизнь — штука лихая. Это ты верно говоришь, Данила Наумыч. Но подчиняться ей нельзя. Чуть перед ней не устоял — придавит. Тут, должно, так надо: она к тебе с палкой, а ты железо бери. Один не осилишь — зови товарищей. На заводе у нас так завелось: начнет хозяин прижимки устраивать, мы сейчас один к одному ближе. Когда вместе, страх пропадает, а внутри кипение. Вот послушался я Дуню, с завода счислился. Ну, да теперь всё: на завод, и разговаривать не стану!

Ваша бытность, Семен Ильич, иная,— спокойно и с какой-то глубокой задумчивостью произносит каждое слово дедушка.— Завод не земля. На заводе люди все на одном полозу. У тебя забота, и у другого, и у третьего, и у сотого она такая же. А у нас на селе — пестрота... Я бы вот и хотел Фе-рапонта Свислова или, там, Погудина из жизни убрать, а другой от них пользы дожидается. Тут, Семен Ильич, я соображаю так.— Дедушка положил свою широкую ладонь на стол, будто прикрыл ею что-то большое и таинственное.— Судьба тут. Она всему делу и всей моей жизни дает направление.

Быть того не может!.. Не согласен я, не согласен!.. Никакой судьбы нет! — отмахнулся дядя Сеня.

А я согласна,— серьезно сказала Дуня и шевельнула бровями.— Конечно, судьба. Я очень хорошо ее испытала. Плохо мы жили, но жили. А вот как папаньку в пятом году казаки запороли, а маманька от простуды умерла, сколько я перемаялась! Бывало, ни хлеба, ни денег. А тоска какая, ой! Судьба есть. Вот с Семеном встретилась. Живем на тычке. А дальше что? Думаю, думаю, и страшно становится.

А ты не страшись! — выкрикнул дядя Сеня.— Плюй этой судьбе в бельмы, как старой барыне плюнула, и всё.

Плюнула бы, да у нее глаз нету,— тихо, словно только себе, сказала Дуня и опустила голову.

—Видал, что получается? — Дядя Сеня, возмущенный, поднялся за столом.— Руки сложила — бери меня, судьба, казни лютой казнью!

Мой разум не был в состоянии постичь, о чем говорят дедушка, дядя Сеня и Дуня. Но я много раз замечал, что взрослые, говоря о судьбе, покорно наклоняли голову и тихо, словно боясь, что их кто-то подслушает, со вздохами произносили: «Куда же от судьбы денешься» или: «У каждого своя судьба», «Судьба — смерти сестра...» И вдруг — дядя Сеня смело, во всю силу своего голоса, утверждает: «Нет судьбы!» Кому верить? Дуне? Дедушке? Они, как и все, покорно склонили головы. А дядя Сеня стоит, и плечи его развернуты. Высокий, красивый, он так же гордо вскинул голову, как в ту минуту, когда рассчитывался с господином управляющим, и говорит строго, уверенно:

—Не судьба. Нет ее и никогда не было. Среди людей надо виноватых искать. Неровно люди живут, вот какие дела! А вы — «судьба, судьба»!.. Не признаю ее, и всё!

Я смотрел на дядю Сеню и, охваченный неведомой еще мне радостью, думал: «Вырасти бы мне таким, как он! Вырасти бы... А вдруг да не вырасту?»

Мне стало беспокойно и как-то неловко сидеть. Я придвинулся и прижался к дедушке. Он глянул на меня, медленно приподнялся, приложил руку к груди, поклонился:

Спасибо вам, Семен Ильич, вам, Евдокия Степановна, за привет, за ласку, за хорошую беседу. А нам с внучонком на станцию пора.

Мы вас проводим,— объявила Дуня.

И я очень обрадовался, вновь увидев в ее больших глазах синий и ласковый свет.

...У вагона Дуня, как при встрече, поцеловала меня в переносицу и, засовывая за борт кацавейки какой-то сверточек, торопливо проговорила:

—На дорожку. Да, гляди, дедушку не обижай. Дядя Сеня взял мои руки в свои, сказал строго:

—Чего ж, Ромашка? Теперь ты по рукам отходил. Прощай! Расти большой, умный да Семена Сержанина не забывай. Письмо напиши, как доедешь, как жить будешь.

Когда поезд тронулся, Дуня замахала платком, а дядя Сеня приподнял фуражку и затряс ею в воздухе. Мне хотелось видеть и его и Дуню долго-долго, но сначала какой-то широкоплечий человек в странной клетчатой хламиде заслонил их, потом группа женщин, так же как Дуня, махающих платочками, и, наконец, белая каменная стена загородила всё—■ и людей и вокзал.

Дедушка, стоявший позади меня, тихо, ласково сказал:

—Люди-то какие пригожие! Дай бог им счастья немеркнущего...

Я долго смотрел в окно вагона, тая надежду, что, может быть, поезд забыл кого-нибудь и повернет назад. Хоть на минутку я еще раз хотел увидеть дядю Сеню.

Поезд шел все быстрее и быстрее. Вот он выбежал за черту города, ухнул гудком и понесся мимо зеленых холмов, перелесков и редких белых домиков под красными кровлями...

Стало скучно. Я отошел от окна и сел рядом с дедушкой.

—Ты что, сынок, смутный? Ты не тужи. Завтра к вечеру, гляди-ка, и дома, в Плахинских Двориках, будем,— неторопливо сказал он и осторожно подгреб меня под мышку.

КНИГА ВТОРАЯ

Была светлая, лунная ночь, когда мы выбрались из душного вагона. Неподалеку от нас, под развесистыми деревьями, белел флигелек полустанка, а за ним стояла бесконечная бледно-зеленая прозрачная пустота, в которую опрокинулось темное небо в крупных ярких звездах. Из этой пустоты ползли незнакомые мне шорохи и тянуло прохладой. Ничего подобного я никогда не видел и, удивленный, спросил:

Что там?

Где?

Вон. Светло, а ничего не видно.

—То степь,— сказал дедушка, забрасывая на плечо сумку.— Ночью в степи чего же увидишь! Вот пойдем к дому, может, кто и повстречается.

И мы пошли по широкой степной дороге. Выбеленная лунным светом, она то взбегала на пологие холмы, то опускалась в долины и балки.