— Нет, бабаня,— сказал я спокойно,— ты будешь лежать до тех пор, пока доктор не разрешит тебе вставать. Она поморщилаеь и, помолчав, сказала:

—Поди-ка Наташу кликни.

С трудом я вышел в горницу. Ослепленное тяжелыми отеками лицо бабани, темное и вздрагивающее, плыло передо мной, и щемящая тоска давила душу. Дверь в кухню была распахнута. С печной грубки тускло светила коптюшка, наполняя комнату колеблющимся желтым полусветом. Григорий Иванович, видимо, только-только поставил самовар на поднос и поворачивал его краном к себе. Наташа расставляла блюдца, чашки, время от времени хватаясь за уголок фартука и торопливо обмахивая им щеки. На ней белая кофта с пышными у плеч рукавами, косы, прихваченные опояской фартука, расплелись по концам и разметались в складках темной юбки. Григорий Иванович оперся на ручки самовара и выжидающе смотрит на нее.

—Что же ответишь? — тихо спросил он и закусил губу.

—Я же, Гриша, темная-темная, чисто ночь. Ничегошеньки не понимаю. Ты мне сказывай, чего надо делать. Скажешь: в огонь кидайся, и я, Гриша, кинусь. Истинный бог, кинусь!

—Что ты, Наташенька! Зачем же в огонь-то?

—Да это я уж так, к слову,— потупившись, тихо ответила она.

А мне мечталось увидеть Наташу со счастливым лицом. Но это чувство мгновенно пропало. В кухне не было Шилова.

Сказав Наташе, что ее зовет бабаня, я спросил Чапаева, где он.

—Ибрагимыч увез его к себе,— откликнулся Григорий Иванович.— Уж очень он торопился. А узнал, что бабаня Ивановна в тяжелой болезни, и совсем заспешил.

Я затревожился. Ведь нужно было сказать Ибрагимычу, чтобы он позаботился о Шилове. Дядя Сеня наказывал проводить его до Саратова.

Григорий Иванович не дал мне договорить.

—Знаем мы про Шилова. Макарыч рассказал, да и сам Шипов наскорях поведал. Ибрагимыч все сделает, надо будет, и в Саратов на руках отнесет. А тебе отдых. Макарыч в Николаевск направился. Приказал, если ты явишься, чтобы из дому никуда. Давай-ка вот чаю попьем, и спать ложись. Уморился ты, гляжу. Даже с лица спал.

Да, я уморился, и признаться в этом мне было нисколько не стыдно.

Напившись чаю, я вдруг будто отяжелел, почувствовал, как на меня наваливается сон.

И вот уже подо мной знакомо поскрипывают пружины дивана. Наташа подсовывает мне под голову подушку, и голос ее доносится до меня будто издалека-издалека...

— Уснула Ивановна. Три ночи без сна маялась, а сейчас так-то уж хорошо спит, так-то хорошо...

Я соглашаюсь с Наташей, что это хорошо, а сам думаю: «Хорошо ли? Нет. Надо дать знать, что бабаня больна. Надо послать телеграмму в Осиновку дедушке. Стадо он туда погнал. Он там, там...»

Наташа еще что-то говорила, но я уже не понимал ее слов.

46

За телеграмму надо платить, а денег ни у меня, ни у Наташи нет. Будить бабаню жалко. По рассказу Наташи, она, проснувшись чуть свет, расспрашивала ее, правда ли, что я приехал, или это ей приснилось. Убедившись, что я дома, обрадовалась, сказала, что теперь она живо на поправку пойдет, и опять уснула.

Наташа проворно, но так легко движется по горнице, что я не слышу ее шагов. Быстрыми взмахами руки она вытерла пыль с подоконников, накрыла салфеткой стол, выбежала, тут же появилась с камышовым веником в руках и, придерживая в горсти косы, принялась подметать пол. Трудно от нее оторвать глаза. Светло-русые пряди золотистыми пружинками вздрагивают над ее прямым чистым лбом, а ресницы длинные, и от них будто тени на слегка впалые, но румяные-румяные щеки. Любуюсь ею, а сам думаю: «Где достать денег на телеграмму?»

Заметая мусор на лоток, она шепчет:

—Пойдем. Картошки я наварила. Не тужи. Кто-нибудь, гляди-ка, придет бабанюшку навестить, займем денег...

«Занять»... И как я столько времени не подумал об этом?

Я быстро оделся, обмахнул веником сапоги и выскочил на улицу, на бегу решая, к кому бы кинуться за деньгами. Конечно же, к Пал Палычу! Он ближе всех живет. И если у него нет денег, я с его помощью упрошу телеграфиста отбить телеграмму в долг.

Я очень удивился, увидев, что ставни на окнах избы Пал Палыча не только закрыты, но и крест-накрест заколочены тесинами, а на двери замок. Двигаю его крутую поржавевшую дужку в пробое, а она так противно скрежещет, что у меня по спине пробегают мурашки.

—Эй, ты чего там замком играешь?! — раздался сердитый окрик, и от ворот соседнего дома ко мне заспешила женщина, на ходу вытирая руки о полосатый фартук.— Чего ты возле него пристыл? — Но вдруг темные брови женщины взлетели, иАона радостно всплеснула руками:—Глядь-ка кто! Ромашка!

Я не узнавал женщины.

—Да как же! Грузчица я. С Царь-Валей в одной ватаге бьтла. Ай забыл, как мы горкинский хлеб грузили? Глянь-кося! — И она ударила руками по широким бедрам.— Вот тебе и на!.. А я глядь в окошко, а ты замок крутишь. Должно, думаю, шпанец какой. А ты к Пал Палычу, что ль? Ай не знаешь? Сместил его наш комитет с балаковских почтальонов. В Широком Буераке он с сумкой-то своей ходит. Набежит, глянет на избу — цела, и нет его...

Женщина говорила не останавливаясь. Но я уже не слушал ее, браня себя в душе, что напрасно потерял время. Знал же, что Зискинд уволил Пал Палыча с работы, да забыл в тревоге за бабаню. «Надо бы к Ибрагимычу»,— с раскаянием думал я. Но теперь ближе было до Чапаевых, и я решил идти в Сиротскую слободку.

—Постой-ка, чего я тебя поспрошаю,— остановила меня грузчица, и по ее лицу прошла волна хитрых улыбок и улыбочек.— Сказывают, Павел Макарыч, управляющий горкинский, теперь за самую что ни есть революцию? Бают, он приехал да таких делов понашарахал, что Зискинду из властей закрывай глаза да беги.

Я торопился уйти и коротко подтверждал все, о чем она расспрашивала.

—А про нашу Царь-Валю Захаровну слыхал? В Самаре-городе она. Сказывают, всех грузчиков в одну ватагу свата-жила. Наши бабы, которые без детей, к ней подались.— Пристально взглянув на меня, спросила: —А ты что-то ровно не в себе? Ежели дела, беги. Я до разговоров охотница.— Она проводила меня до угла, не переставая говорить: — А Горкин-то! На всю Волгу раскинулся. В Балакове все к рукам прибрал, а в Вольском мельника Цапунина так-то уж околпачил, что тот в Волгу кидался.— Отстав на углу, крикнула вслед: — Кого из наших увидишь, поклон, мол, от Пашуты!

Не оглядываясь, я заспешил в Сиротскую слободку. Застану ли Григория Ивановича, и есть ли у него деньги?

Еще издали увидел его. Он сидел на лавочке у ворот, а перед ним, заложив руки за спину, прохаживался невысокий, но стройный человек в суконной гимнастерке, туго перетянутой рыжим ремнем. Григорий Иванович тоже увидел меня и вскочил мне навстречу. А тот, незнакомый, сунул руки в карманы и смотрел, чуть-чуть склонив к плечу голову. У него было чи-столобое, остроскулое лицо с тонким носом, брови вразлет, концами к вискам, и пушистые, будто растрепанные усы.

Я рассказал Григорию Ивановичу, зачем прибежал. Он подхватил меня под руку и повел к лавочке.

Садись, отдышись малость.— И обратился к человеку в гимнастерке: — Вась, у тебя как с деньжонками? Ромашка это,— хлопнул он меня по коленке.— Нужда у нас с ним в деньгах. У тебя много ли есть?

А все при мне, в кубышках не храню.— Сверкнув серо-зеленоватыми цепкими глазами, он спросил: — Велика ли нужда?

Григорий Иванович коротко объяснил ему, зачем нужны деньги.

—Для такого душевного дела и рубахи не пожалел бы,— промолвил он, запуская в нагрудный карман гимнастерки гибкие, длинные пальцы.— Деньга, она, парень, дело временное, а мы постоянные. А ты, похоже, добрый. Да и смелый. Гришка мне про тебя раза два рассказывать принимался. На,— протянул он мне десятирублевую керенку и махнул кистью руки.— Можешь не вертать. Я от этого не победнею.— Рассмеявшись, он направился к калитке.

Григорий Иванович велел секундочку его обождать, сбегал в избу за картузом и пошел со мной в Балаково.