Да хватит вам! — пристукнул батожком в пол старичок.— Это ж наказание господне! Терентий, молвил бы ты чего веселое.
Не могу, Прокофьич,— развел руками мужичок в по лотняной рубахе.— С первого слова сбили, а теперь вон у жены разрешения испрашивать надо. Раз сбили — все! Запрет. Я ведь слова-то у нее занимаю.
Кланя, да разреши ты ему! — смеясь, попросила одна из женщин.
Ой, да нехай говорит! —отмахнулась платочком чернобровая и большеглазая женщина.
Бай, Терентий, бай!—обрадованно воскликнул старичок и постучал батожком в пол.
А ежели я про тебя, Прокофьич, сказывать стану?
А чего ты про меня знаешь?
А не знаю, так выдумаю. Хочешь?
Да выдумывай, шишига тебя бери!
Вот, бабы, мужики, какое приключение с Прокофьичем получилось...— Приподнявшись с валенка, Терентий обдернул подол рубахи.— Пошла эта самая революция и к нам в Мав-ринку невидимкой с бугра скатилась. Глядь, ямка, и как раз та ямка на Прокофьичевых задах. С разлету-то она как сиганет и прямиком к нему в избу. Вытаращил он глаза, а она перед ним. И уж такая-то раскрасавица — глаз не отвести. Надо бы ее враз за стол, привечать, угощать, а он от испугу и закоченел. Видит она: не будет от него толку — да за порог и в другие дома. Что же тогда Прокофьичу делать? Запряг он своего мерина и поехал.— Терентий сделал паузу, почесал бровь и спросил:—Думаете, революцию догонять? Не-е-ет! В Перекопное к попу Арсентию.
Ну, это ты, Терешка, не то баишь,— затряс головой Прокофьич.
А ты, Прокофьич, не перебивай. Не тебе Кланька сказывать разрешение дала, сиди и помалкивай. Я недоброго про тебя не скажу, не думай. Ты зачем к попу ездил? За хорошим делом. Благословения на революцию просил. Он, конешно, тебе его не дал. Так? Так. И чего же тут плохого? Ничего. Только вот скажи, Прокофьич, зачем поп велел тебе царев портрет иконой заставить?
Да ты что?! — Прокофьич выронил палку и замахал обеими руками.— Ты, должно, очумел? Никакого портрета не заставлял...
Но оправдаться Прокофьич не успел. В горницу вошли Андрей Филимоныч, дедушка и Перегудов. За ними вбежала молодайка, что утром выталкивала теленка на улицу. Она вынула из-под фартука лампу, поставила ее на стол и обратилась к Прокофьичу:
—Ты, батюшка, не думай, я гасу 1 у Сидорихи выпросила. Он заворчал что-то невнятное.
Истинный господь, у Сидорихи! — приложила молодайка руки к груди.— До твоих запасов и не дотронулась. Забоялась.
Замолчи, окаянная, пропасти на тебя нет! — гневно застучал Прокофьич палкой, и борода у него затряслась.
Молодайка вильнула подолом юбки и втиснулась в плотный ряд женщин.
Андрей Филимонович зажег фитиль и, ставя стекло, заговорил:
1 Г а с — так в народе называли керосин.
—Терентий Зотыч, поди-ка, насыпал вам короба два веселых баек? А я уж и не знаю, как свой разговор определить. Мало в нем веселого будет. Заехал к нам в Мавринку по случаю человек добрый.— Громов кивнул на дедушку, присевшего рядом с Перегудовым на скамеечку близ стола.— И вот привез нам кое-чего...— Он вытащил из-за борта куртки свернутые в трубку газеты.
Лампа разгорелась, освещая лица. Все глаза были устремлены на дедушку. А он сидел со склоненной головой, принахмурив брови, смотрел на свои сложенные на коленях руки.
Так вот чего я нынче скажу,— развертывая газету, громко произнес Андрей Филимонович.— Вчера мы тут про Керенского говорили. Самый главный он в России. А теперь вон чего в газете написано. Создал он в Петербурге женский союз помощи родине. И вот этот союз призывает женщин вступать в смертельный батальон для защиты революции от врагов внешних и внутренних. Значит, бабы, собирайтесь, берите ружья — ив поход!
Ах, в лоб его стегани! — ударил по столу Николай Перегудов.— Мужиков покалечили, до баб черед дошел.
Женский ряд на какую-то пору было оцепенел, а затем пришел в движение. Взметнулись руки, засверкали глаза, сбились выкрики:
Ой, господи!
Да'он в разуме ай сбесился?!
А Прокофьичева молодайка выбежала на середину горницы и, тряхнув фартуком, закричала:
—Бабы, не робейте! Нехай он меня в этот смертельный батальон берет. Я ему там враз смертушку улажу!
В горницу, тяжело ступая, вошел приземистый чернобородый мужик. Сняв с головы картуз, пригнул голову к плечу и укоряюще прогундосил:
Опять у тебя, Андрюха, сборище! Куда же это годится? Я за старшого в Мавринке уездом поставлен, а ты все мимо меня. Придется, видно, начальству про тебя сообщить.
Сообщай, Зотыч, сообщай,—добродушно сказал Андрей Филимонович, встряхивая газетой.
Неладно получится. Свой же ты, мавринский, а я дол-жон про тебя плохое сказывать. Ты во грех-то меня не вводи. Лучше прикрывай сборище.
Не могу. Говорил уже им: уходите. А они сидят. Вон Терентий прямо присох к полу. Шумит: свобода теперь, хочу собираюсь, хочу разбираюсь!
Веселый смешок прошел по ряду женщин, а Терентий, выпустив из-под усов облако дыма, заявил:
—Нынче меня из этой избы и твой жеребец, Зотыч, не вытянет.
А чего собралнсь-то?
А вот присаживайся, услышишь. Кланя, уступи Зотычу местечко на лавке,— попросил Андрей Филимонович чернобровую жену Терентия.
Та проворно вскочила, обмахнула фартуком место, на котором сидела, и, поклонившись, молвила:
—Милости прошу до бабьего стану, Митрофан Зотыч!
Бабы фыркнули, прикрывая губы кто ладонью, кто концом платка. Зотыч, придерживая бороду, сел, а Андрей Филимонович встряхнул газетой, оглядел всех, спросил:
—Кто тут грамотный? А то вы какие! Я читать стану — скажете, сам выдумал. Выходи, кто читать горазд!
Все молчали, переглядываясь. У меня ёкнуло сердце. Не терпелось крикнуть: «Я грамотный!» Однако выдержал. И только когда Андрей Филимонодич почти грозно спросил: «Что же вы молчите?» — я шагнул к столу. Он приветливо кивнул мне и, ткнув в газету пальцем, сказал:
Читай вот это место. Да не торопись, внятней читай.
«Приказ по армии и флоту! — начал я.— Взяв на себя военную власть в государстве, объявляю: Первое. Отечество в опасности, и каждый должен отвратить ее по крайнему разумению и силе, невзирая на все тяготы. Никаких просьб об отставке лиц высшего командного состава, возбуждаемых из желания уклониться от ответственности в эту минуту, я не допущу. Второе. Самовольно покинувшие ряды армии и флотских команд, дезертиры должны вернуться в установленный срок, 15 июня. Третье. Нарушившие этот приказ будут подвергнуты наказанию по всей строгости закона.
Военный и морской министр А. Керенский». Когда я закончил чтение, Андрей Филимонович дотронулся до плеча Зотыча, спросил:
Понял, мавринский старшой, ай плохо?
Не знаю, парень,— растерянно развел руками Зотыч.— Чего-то закомуристое, не враз поймешь.
Вот тебе и закомуристое. По приказу-то полагается не тебе обо мне сообщать, а мне о тебе.
Как так?
Сынок-то твой третью неделю дома, а уж июль минует.
Да, чай, он...— беспомощно озирался Зотыч.
Чего — он? — смеялся Андрей Филимонович.— Матрос он. Свою флотскую команду бросил и домой пришлепал. Забастовал. Воевать не желает.
Так свобода ж! — воскликнул Зотыч.
Вот она и хватает за жабры! — рассмеялся Терентий.
Дезертир твой Петька!
По приказу его враз по всей строгости на вешалку!
Кури, Зотыч, самогон на поминки!
Бабы ахнули. А Наташка, ссорившаяся с Кузьмичихой и до последнего момента бездумно щелкавшая подсолнухи, вдруг схватилась за щеки, заголосила, сунувшись в плечо соседки.
—Завыла, щука пестрая! — подскочила с лавки Кузьми-чиха.— Вой, змеюка подколодная! Хлебай горе лютое! —Она сорвала с себя платок и махнула им на меня.— Не читай больше! Не хочу слушать! Не хочу и на Наташкины слезы глядеть! Не больно-то они у нее горькие. Всего-навсего брат ей Петька. А у других-то отцы да мужья... Не читай! И пропади она пропадом, эта власть!
На Кузьмичиху было страшно смотреть. Бледная, с глазами, запавшими в черноту, и трясущимися посеревшими губами, она рвала ворот кофты и, задыхаясь, выкрикивала:
