– Вернешься. Она сама за тобой завтра приедет. Ты любишь Лизу. Ты и сейчас любишь ее. Она хорошая сучка. У нас на курсе никто не любит ее. Ты по собственной воле попал к ней в зубы. Теперь будешь расхлебывать. Много кровушки она тебе попортит. Все еще впереди.

– Тоня, не говори никому ничего, хорошо?

– Можешь спать спокойно. Я бы так никогда не поступила, как она. Лиза – героиня твоего романа двадцатого века, в девятнадцатом таких не было. Правду ты говорил: любовь слепа…

Он добрался до своего общежития с восходом солнца. Сна как ни бывало. Куда идти? В ботанический сад. В ботаническом саду – ни души. Все граждане от мала до велика находились в сонном состоянии после вчерашней первомайской демонстрации.

Витя зашел в буфет транспортного института, съел бутерброд с колбасой и направился в общежитие. Он впервые испытал радость от той свободы, которая у него была сейчас.

«Нет, я эту свободу уже не променяю ни на что, я лучше останусь один, как-нибудь проживу. Я больше никогда-никогда не женюсь. Женитьба – это дурное дело: она не может принести счастье».

Но у входа в общежитие его уже ждала Лиза во всей своей распутной красе.

– Ну что ж, муженек! Я знаю, как ты тоскуешь по мне, и поэтому приехала за тобой. Я вся уже горю, я так тебя хочу, места себе не нахожу. Я уже пожалела, что отправила тебя досыпать в общежитие. Мать сразу заснула, да так крепко, хоть стреляй. Мы могли любиться до потери пульса, я могла кричать от боли при потере девственности сколько угодно – мать ни за что бы не услышала. Ты не обиделся, мой золотой, что я тебя, может, несколько грубовато вытолкала из дому, хоть ты уже имел на меня полное право? Я теперь – твоя, а ты мой до гробовой доски. Ты понимаешь это? Ты должен не ходить, а летать от счастья. Но я думаю, что ты после первой брачной ночи будешь летать, счастливчик. Лишь бы мне не было очень больно. А это отдельная комната у хозяев? А то мало ли как может получиться: хозяева подумают, что ты меня душишь, и прибегут еще, а мы в это время… Ну, ты сам понимаешь.

На Лизе было платье с высоким воротником, чтобы спрятать следы укусов, а лицо она порядочно оштукатурила различными мазями, да еще улыбка до ушей – все это завораживающе действовало на молодого мужа, у которого раньше не было даже элементарного уюта, а не то что такого роскошного тела. А сколько обещаний, сколько восторгов! Может, это действительно некий рай земной. Бог с ней! Покусали ее, но не съели. Видать, она вошла во вкус. Ее одарили, она одарила тех, кто увозил ее, а теперь она одарит и Витю, несчастного, неприкаянного студента. Витя уже знал, что женщина – это и дьявол, и божество одновременно. Он испытал это с Олей, которая сначала унесла его в неведомую даль, а потом бросила.

– Я сейчас, – сказал он Лизе. – Поднимусь в свою комнату, соберу учебники. Подожди немного.

Когда Витя спустился с чемоданом в руках, Лиза уже сидела в такси.

– Сначала домой, – сказала она. – Захватим с собой все, что мать наготовила, а потом поедем в этот поселок, как он называется… Клочко? Значит, в Клочко, и пусть для нас никого в мире, кроме нас, не существует.

Вечером они приехали в поселок Клочко, на квартиру. Лиза после солидной дозы спиртного легла в кровать в одежде. Витя выкурил очередную папиросу, а потом спросил:

– Ты так и будешь лежать в одежде?

– Я предоставляю тебе уникальную возможность освободить меня от всего, что на мне надето. Ты этого так долго добивался, мой непризнанный поэт, мой козлик, или, как сказал бы папа, козел. Так что давай, действуй. Приступай к делу, не пожирай меня голодными глазами. Ой, больно. Мама! Я умираю!

– Ты что кричишь? Я даже не раздел тебя, а тебе уже больно. Ты хорошая артистка, нет, аферистка, вот кто ты есть.

– Ну миленький, я вся горю.

Она лежала, запрокинув голову, с закрытыми глазами, очевидно представляя Костю или Жору, но никак не своего мужа.

Пружинная кровать прогнулась под ней, она ушла куда-то вниз, и то, куда он с трудом добрался, было холодным, слизким, без единой мышцы, как у коровы, родивший десять телят. Но даже здесь, на брачном ложе, она вела себя так, будто она королева и делает великую милость рабу, позволяя ему прикоснуться к ее нечистому телу, излучающему флюиды распутства и морального разложения.

Даже синяки от укусов, отчетливо выступающие ниже ключиц, не отрезвили его. И только некоторое время спустя Витя понял, что его супруга – это вторая Аня, та самая Аня, которая соблазнила его впервые, когда он возвращался из армии. Именно Аня утверждала, что она еще девственница, отдаваясь ему в период менструации, но оказалось, что у этой девственницы было уже несколько абортов и больше сотни мужиков.

Только Лиза громче и дольше кричала от «боли», думая, что ее муж настоящий лопух и в этих вопросах разбирается как свинья в апельсинах.

Витя поднялся, налил себе стакан спиртного, выпил залпом и заплакал.

– Ну что ты плачешь, мой козлик? Я лишилась девственности и то не плачу. Мне для тебя ничегошеньки не жалко.

– Я плачу от своей наивности. Я действительно дурак, романтик и дурак, всегда принимал желаемое за действительное. И тебя, грязную, похотливую суку, воспринимал как нечто светлое, желанное, способное принести радость. А ты… не лги мне. Ты лишилась девственности примерно в четырнадцать лет, а потом все годы распутничала и, видимо, делала аборты, потому что там у тебя как у семидесятилетней старухи. Сколько абортов ты сделала, распутная бл…? А потом, отдаваться во время менструации… какая грязь! Ты грязная, противная баба. Я ненавижу тебя. Твоя подружка, которую ты якобы так берегла, похожа на половой орган… дохлой коровы. Никогда больше… У нас есть мыло? Хозяйственное мыло, вода и полотенце? Я пойду отмываться…

– Дурак ты и наглец. Я все делаю для того, чтоб у нас была крепкая семья. Ради этого женщины идут даже на обман. И я вынуждена была это сделать ради… нас двоих. А что касается потери девственности, мне было шестнадцать лет, я неудачно присела в лесу, когда папа повел меня на сбор грибов, и мне штырь туда вошел, девственная плева порвалась. Меня даже в больницу возили. А ты говоришь. Впрочем, давай спать. Теперь ты мой, а я – твоя… до гробовой доски. Принимай меня такую, какая есть, – я ведь у тебя тоже не первая, правда? Так что обижаться нечего: у нас равноправие. Ты гулял, и я где-то гульнула, один разок.

– А перед свадьбой у тебя была групповуха, так что ли?

– Не говори ерунду. Лучше давай… не вспоминать об этом. Что было, то прошло.

– Если у тебя будет ребенок, то это будет коллективный, не так ли?

– Замолчи, плебей! Радовался бы, что отхватил дочь полковника, а не копался в грязи, как муха в навозе.

Вскоре мать уехала на Кубань к сестре, а Никандр Иванович – в Сочи, на курорт. Молодые переехали в поселок Фрунзе, на квартиру родителей. Здесь, руководствуясь тезисом равноправия женщины и мужчины, Витя ходил по магазинам, покупал картошку, мясо, дома готовил, убирал квартиру, а Лиза спала до двенадцати часов дня. И так каждый день.

– Надо бы нам служанку найти, – сказал как-то Витя, когда Лиза соизволила выставить ножку из-под одеяла и сладко потянулась. – Я просто не успеваю. Весеннюю сессию надо сдавать, и тебе, кстати, тоже. Исключат ведь тебя из университета.

– Ничего подобного. У меня будет ребенок, а беременную студентку никто не имеет право отчислять.

– Ребенок? И кто же отец ребенка?

– Ты – подлец, вот что я тебе скажу. Мы с тобой спим уже больше месяца, и ты еще спрашиваешь, кто отец ребенка.

– Значит, он – коллективный.

– Я не знала, что ты такой противный, – сказала она и повернулась к стенке.

Витя думал, что она плачет, но вскоре послышалось сопенье, и он понял, что Лиза опять заснула.

Не без волнения Витя встречал тестя в аэропорту. Он не виделся с ним ни в день свадьбы, ни после свадьбы. Никандр Иванович лежал в загородной больнице МВД, как на курорте, где ему измеряли давление, делали массаж, купали в ваннах, кормили, как вепря на откорм, а затем выдали путевку в Сочи, в один из престижных санаториев.