С южной стороны поселок шахты №27 от города отделяла улица Куйбышева, которая плавным поворотом, огибая гаражный кооператив и высыхающее болотце, проходила вдоль железнодорожных путей, мимо тупиковой станции Московская в западную часть города. Аккурат, в год моего рождения, в архитектурных умах Новомосковска был рожден план возведения на месте гаражей и болота Дворца культуры химиков. Но поскольку бюрократическая волокита бесчисленных согласований и утверждений шла у нас так, как и положено, то до начала строительства я, вместе с друзьями, успел полазить по опустевшим гаражам, собирая свинец из разбитых автомобильных аккумуляторов и различную железную мелочь. Свинец мы переплавляли в пистолетики, крестики и всякую другую всячину. Железки сдавали в металлолом, а на вырученные 10 или 15 копеек покупали сладости. Будущий Дворец культуры предназначался тому самому гиганту химической промышленности, гордости города и страны, тому самому, который периодически напоминал жителям, что химия вещь вредная, но необходимая.
Северная сторона поселка примыкала к колхозному полю. Между домами и полем расстилался, не очень широкий луг и улица вдоль домов называлась Луговая. Я жил на Горняцкой улице, которая пролегала параллельно Луговой ближе к городу. Горняцкая улица по краям пересекалась улицами Свердлова и Стахановской. Прибавьте улицы: Жуковская, Угловая, находящиеся в центре поселка и перед вами откроется ареал мест обитания ватаги сорванцов, истоптавших эти улицы вдоль и поперек с делом и без дела.
Не могу продолжить повествование, кратко не рассказав о моей семье. Мои родители типичные выходцы из рабоче-крестьянской среды. Мама, Валентина Николаевна родилась в семье крестьян, в Ряжском районе Рязанской области. Отец, Виктор Григорьевич родился там же под Ряжском в семье рабочих. Мама работала на том самом комбинате, про который вы уже знаете. Работала всю жизнь на вредном производстве и сильно уставала. Отец, окончив музыкальное училище, служил в духовом оркестре, при похоронном бюро и считал себя интеллигентом. В то время редкие похороны в городе обходились без музыкального шествия. В сопровождении родственников, друзей и знакомых, а так же любителей выпить на халяву усопшие отправлялись в мир иной, а духовой оркестр провожал их грустными мелодиями Баха и Шопена. Музыкантам выпивка полагалась бесплатно и по этому, мой папаша частенько приходил с работы навеселе. Это было не очень приятно и в такие вечера у меня, как и у всех домашних, настроение было не важное.
Как вы уже знаете, со мной жила старшая сестра, про которую после вышесказанного мне добавить нечего. В доме, вместе с нами жили дедушка с бабушкой по отцовской линии, сестра отца – тетя Валя с дочерьми Нэлькой и Иринкой, и мужем дядей Витей. Дядя Витя был сварщиком от бога и мастером на все руки. Тетя Валя работала в Горводоканале и часто болела. Нэлька и Иринка были младше меня, и я их в ту пору, как участниц своих игр не рассматривал. Бабуля была женщина высокая, статная с остатками былой девичьей красоты, с громким голосом и тяжелой рукой. Все дети звали ее баба Стюра. Она находилась на пенсии и по совместительству исполняла роль воспитательницы нашего домашнего детского сада.
Дед Гриша работал шофером на хлебной машине и поэтому в доме всегда были свежие батончики и буханки черного хлеба. Еще дед был ветераном Великой Отечественной войны, имел боевые награды и дошел до Берлина. Всю войну он провоевал рядовым шофером и возил снаряды от «Катюш», а еще ни разу не был ранен. Про войну дед не любил рассказывать и на все вопросы отвечал: «ни чего там не было интересного, да и чего из окна кабины увидишь то …». Так он говорил почти всегда и хитро улыбался. Но все-таки, бывали моменты, когда дед Гриша раскрывал некоторые тайны своей военной службы. Эти времена наступали, когда семья собиралась за праздничным столом. Перед этим проходил целый ритуал приготовления самогона высшей пробы – «первача».
Готовка на кухне прекращалась. Дед выставлял на газовую плиту бадью литров на 40, изготовленную из нержавейки, умелыми руками дяди Вити, примастыривал к бадье холодильник, того же изготовления и садился на стул рядом. Дед дожидался первой струйки, подставлял ложку и затем собранную жидкость поджигал. «Первачь» вспыхивал синим пламенем. Дед кряхтел от удовольствия и уходил, «чуток» полежать. Через определенное время он возвращался и проводил пробу повторно до тех пор, пока жидкость в ложке не переставала гореть. На этом процесс прекращался и оставшееся содержимое дед выливал на улицу. Таким образом, самогон выходил крепостью градусов под 50. Слабый продукт ветеран войны не приветствовал. Дед держал марку.
Сейчас, будучи взрослым, я с ответственностью могу сказать, что злоупотребление алкоголем несет тяжкие последствия для здоровья, вплоть до летальных, чему был сам не раз свидетелем и мой орденоносный дед, производя свой «первач» совсем не соответствовал облику строителя коммунизма. В то время самогоноварение преследовалось на законных основаниях, но, что поделаешь, тогда этим многие занимались и мой дед не был исключением, но, что было то было, чего скрывать-то.
Так вот, нальет себе дед стопку пятидесяти градусного первача, выпьет, крякнет от удовольствия, возьмет да и расскажет, какой-нибудь эпизод из фронтовых будней.
Чаще всего дед Гриша любил вспоминать о том, как во время определенного военного маневра, а проще сказать, отступления его дивизии, он столкнулся нос к носу с полковником от артиллерии – начальником тыла. Было это осенью 1942 года на определенном участке фронта. Новенькая «Эмка», загруженная снарядами «Катюш» стояла в очереди для загрузки на плавучий понтон. И вот только дедуля собрался давать газу для заезда на это плавсредство, как его подрезала замызганная легковушка из которой пузатый полковник материл деда почем зря и требовал срочно пропустить его машину. Дед Гриша был то же не промах и ответил из кабины, что по приказу Верховного машины с секретным вооружением должны пропускать в первую очередь. Полковник усилил матерный натиск и полез в кобуру за пистолетом. В эту пору в небе послышались звуки недостойных сынов министра авиации нацистской Германии Германа Геринга. Полковник не на шутку взбесился и стал пистолетом махать перед носом у деда: «я тебя на месте шлепну, как врага народа, у меня секретные документы…», и так далее, в том же духе.
Дело стало принимать не очень приятный оборот. «А, что если и правда стрельнет?», – подумал дед. Шум, гам, суматоха ищи потом правых и не правых. Поразмыслив несколько секунд, дед Гриша отвел машину в сторону и поехал вдоль берега искать переправу. А что было делать? Бешеный полковник в пылу своей ярости мог и вправду пальнуть, а так вдруг улыбнется удача и отыщется переправа, благо речка хоть и была широкая, но мелкая. Проехав километра три, дед и вправду нашел брод, и спуск к реке пологий, и выезд на другом берегу то же не крутой. Видно в этом месте местные жители пользовались тем, что река сужалась и течение образовывало песчаные наносы.
Риск во все времена был делом благородным, а если применить смекалку и умение даже, и оправданным. Так вот у деда получилось. Перебравшись на другой берег, он перекрестился, воздал хвалу Николаю Угоднику и потихоньку стал пробираться наезженной телегами дорогой к уходящей в тыл колонне родной дивизии. Пока дед исхитрялся по песчаным наносам перебираться через речку, переправу отбомбили немецкие штурмовики. Вреда они нанесли мало, больше шуму понаделали, разбив пару полевых кухонь и перевернув машину с продуктами. Однако пострадавшие все-таки были. Трое, тяжело, раненые и пятеро легко. Одной из жертв этого налета оказался тот самый полковник от артиллерии, заведующий дивизионным тылом.
Случай с ним случился престранный. В тот момент, когда объемное тело полковника улеглось на деревянный настил понтона, одна из бомб угодила не далеко от плавучего средства и один из сотни, разлетевшихся вражеских осколков пронесся над полковником, да так, что зацепил с собой и унес в неизвестность часть драгоценного тела. А именно, часть заднего сидячего места. Рана само собой не смертельная, но уж очень не приятная. Так вот в таком состоянии дед и увидел полковника, лежащего животом на носилках. Увидел в тот момент, когда старался вклиниться в колонну, между санитарной машиной и уцелевшей полевой кухней. Полковник, разглядев невредимого деда, обомлел и принялся ругаться и проклинать мир за эдакую не справедливость. Дед, молча посмотрел на проносимое мимо него матерящееся тело и, изловчившись, вклинился в колонну как раз за санитарной машиной. На счет справедливости старший офицерский чин, наверное, погорячился. А дед подумал: «если бы его машина стояла на том понтоне, то от переправы ни чего не осталось, как и от него самого. Да есть все-таки бог на свете, есть».
