Мобильный Пьера звонил третий раз подряд в разгар приема. Кто-то очень хотел поговорить с ним. Он коротко извинился и вышел из кабинета, чтобы ответить. Звонили из садика Ноэми. Ее не оказалось на прогулочной площадке, где она должна была ждать отца после окончания занятий. Мадлен на звонки не отвечала. Директриса хотела уточнить: может быть, Пьер уже приехал и забрал дочь? Или она сейчас со своей матерью? У Пьера затряслись руки. Неужели Мадлен куда-то увезла Ноэми? Но почему? Нет-нет, это невозможно, она сейчас в ста пятидесяти километрах от дома. Так куда могла запропаститься Ноэми? Пьер спешно собрал вещи и помчался к машине. Когда он стоял перед перекрестком и почем зря ругал красный сигнал светофора, телефон ожил опять. На этот раз звонила воспитательница.

— Месье Виньо, прошу прощения, но я должна кое-что сообщить вам. Не знаю, насколько это правда, но Эльза, подруга вашей дочки, рассказала мне, что иногда Ноэми ходит повидать брата — это ее буквальные слова.

Светофор загорелся зеленым, но Пьер забыл о том, что нужно ехать дальше. Как она сказала? Ноэми ходит «повидать» Алексиса? Но куда?.. Туда, где теперь находится Алексис? Пьер полагает, что его дочь в безопасности, в детском саду, а она в это время ускользает куда-то незаметно ото всех? Ну и ну… А ведь правда, от школы и садика до кладбища рукой подать. Да еще эти цветы на могиле неизвестно от кого… Он, Пьер, решил, что их принесла Жюльет. Он как наяву увидел перед собой таинственное личико Ноэми в тот миг, когда она опустошала свою копилку. Пьер подумал тогда, что дочка собирается сделать ему сюрприз в честь Дня отца. А она… Кто-то сзади просигналил клаксоном, и Пьер пришел в себя. Он тронулся с места.

— Я перезвоню вам, — буркнул Пьер в трубку.

Он толкнул калитку и очень скоро различил маленькую фигурку, свернувшуюся калачиком на могиле его сына. Пьер подлетел к ней, его сердце колотилось как бешеное. Ноэми размеренно дышала, ее глаза были закрыты, руки под головой. Девочка была такой маленькой и такой красивой. Пряди волос свисали на личико. На губах виднелась полуулыбка. Пьер осторожно поднял дочку с земли и прижал к себе. Она распахнула глаза и испуганно огляделась.

— Ой, — произнесла Ноэми и закрыла лицо руками. — Папа, а ты разве не на работе? Ты на меня сердишься?

— Нет, моя хорошая, не сержусь. Но очень тебя прошу объяснить мне, что ты тут делаешь.

Глаза Ноэми наполнились слезами. Отец прижал дочь к себе, и она заплакала во весь голос. Когда рыдания утихли, Ноэми, то и дело икая, начала рассказывать о своей тревоге за старшего брата, о своем желании побыть еще немного рядом с ним, о своей тоске по маме, о том, как ей надоело каждый день гостить у бабушки или ждать на школьной площадке, когда за ней приедет папа, который только и делает, что работает. Ноэми не скрыла и того, откуда взялся букет на могиле Алексиса. Она подняла глаза и посмотрела на отца, который и вправду не выглядел слишком разгневанным. Девочка испытала облегчение от того, что ей больше не нужно хранить свой секрет. Отец поставил ее на дорожку, гравий скрипнул, и Алексис, лежащий под землей, едва уловимо потянулся. Ноэми послала ему воздушный поцелуй, Пьер взял дочку за руку. Они вдвоем вышли с кладбища, высокая сутуловатая фигура отца возвышалась над маленькой фигуркой дочери, которая, подпрыгивая, шагала рядом.

Лежа в своей подземной клетушке, Алексис вдруг почувствовал себя так, словно сделал глубокий выдох. Впечатление было реальным. Тайная вибрация под травой даровала ему немного простора. Все дело было в лете? Все дело было в ветре? Он ощущал себя иначе: казалось, что-то вот-вот должно измениться. Что-то снаружи призывало его к кронам деревьев. Смесь голоса Жюльет, легких шажков Ноэми, распустившихся цветов и вечернего спокойствия.

Стиснутый здесь, кому он мог бы рассказать, что его жизнь была хороша? Что, в сущности, то, как он очутился тут, то, какие образы мелькали перед его глазами в последнее время, не имеет особого значения? Кому он рассказал бы об этом? Кому мог бы довериться? Какова была истинная причина его появления на свет? Безусловно, союз его родителей, но… на более глобальном уровне? Был ли причастен к его рождению некий взгляд, лик, разум? Или же не было ничего, кроме большого взрыва материи и случайности, энергии и хаоса? Он не понимал, как относиться к этому потенциальному истоку, расплывчатой и дрожащей гипотезе, которая играла с ним в прятки и напоминала о себе лишь тем, что ангел так и не приходил за ним. А может, не сомнение, а терпение было ангелом?

Было шесть часов вечера, когда Мадлен сошла с моста и села у подножия большого дерева, корни которого уходили под воду. В двух метрах над землей в стволе зияло отверстие: казалось, в этом месте он раздваивается, чтобы снова стать единым целым чуть выше. Свет проходил через отверстие и подрагивал среди ветвей.

Итак, в тот судьбоносный день ее сын взошел по лестнице на мост, поднялся на берег пустоты. А потом прыгнул. Зачем? Мадлен до изнеможения крутила этот вопрос в голове. Алексис унес свой секрет с собой. Возможно, дело было в свете, синеватой вспышке, которая замерцала на закате дня. Возможно, дело было в любви, возможно, в нехватке любви. Внутренний зов музыки, которую он не мог сыграть. Скука. Или страх. Или шум. Тишина. Спи, мой мальчик. Она должна отпустить его вместе с ответами на эти вопросы. Его утянул за собой горизонт, такова была единственная доступная правда, и Мадлен следовало примириться с этим. Он взошел по ступеням и бросился в пустоту, и отныне Мадлен предстоит жить с этим невозможным знанием, которое, впрочем, не отнимало ни капли благодати того, что он был, бесконечной благодати того, что он был на этом свете и в ее жизни.

Ее мобильный зазвонил.

Это была Ноэми.

Дочь затараторила в трубку, взахлеб рассказывая матери о своих вылазках на кладбище, о куклах в бабушкином доме, о букете, купленном в магазине, о том, как уснула на могиле брата. Мадлен вдруг отчаянно захотелось, чтобы ее маленькая дочка немедленно оказалась рядом с ней и болтала всякую чепуху своим нежным тоненьким голоском. Ей вдруг захотелось ощутить то, как маленькое теплое тело прижимается к ней в поисках ответного тепла. Это было животное, инстинктивное желание, потребность столь примитивная и столь знакомая, что на глаза Мадлен навернулись слезы. Выходит, ее внутренности не ссохлись, выходит, ее материнское тело все еще привязано к своему чаду. Мать скучала по дочери, о, слава богу, она так скучала по ней.

В душе Мадлен что-то зашевелилось. Она-то считала, что только она одна по-настоящему скорбит по Алексису, а Ноэми тем временем навещала его, приносила ему цветы…

Настало время отправляться в обратный путь. Мадлен бросила взгляд на тропинку по ту сторону моста, на ту самую тропинку, по которой шагал бы Алексис, реши он дойти до самого моря. Она представила себе невидимые легкие следы, уходящие на простор. Она заберет с собой воспоминания, о да, все воспоминания она унесет с собой, а вот следы оставит и просто посмотрит, как они уходят в другом направлении, навстречу неведомому океану; да, так будет лучше.

Ветер молчал в ветвях. Старый ветер, уставший носиться по свету, устроился отдохнуть на кладбищенской аллее. Пришло время тишины. Пришло время тишины, время, когда Алексис должен отпустить вопросы, которые заползали под его ногти, оставить позади стрекотание цикад, которое распиливало его кости. Старый ветер знал это. О, как же это тяжело — уходить. Как тяжело возвращаться к себе, к своей первоначальной тени. Ветер молчал и неумолимо подталкивал ночь к тому, чтобы та забрала Алексиса в свою неподвижность. Даже листва на деревьях держалась настороже. Муравьи не переступали своими крошечными лапками. Кладбище замерло.

Алексис слушал. Он чувствовал. Тишина. Это пришли за ним. Тишина, подобная буре, подобная наждачной бумаге. Молчание ветра, который дожидался его в кронах деревьев. Воздушная яма. Дыра в материи, от которой отскакивали гвозди мира. Ангел терял терпение.