…В Михайловском артиллерийском училище в гвардию определяли лишь одного или двух из всего выпуска, но летом 1895-го формировали новые батареи и выделили тридцать вакансий. Беляева зачислили в лейб-гвардию 2-й артиллерийской бригады, где служили три его брата и куда тем же приказом от 12-го августа командиром бригады был назначен его отец. В одну батарею с Беляевым получил назначение лучший друг Басков, а Стогов “остался за флангом”. Ночью тихо рыдал в постели. Но кто-то отказался и вакансию отдали ему. Счастливые, вместе отправились в расположение. На смотре присутствовал Император и Великий Князь Михаил Николаевич, играли оркестры Преображенского и Императорского стрелковых полков, а начальник училища Демьяненков награждал золотыми часами. Однако торжественную церемонию омрачила оплошность Беляева: попал между колёс, пытаясь вытолкнуть застрявшее 150-пудовое орудие, кони дёрнули и колесо прокатилось по руке, вдавив тело в грязь, но перлома, к счастью, не случилось. Поднялся сам, оправился и бегом в строй. Мысленно перекрестился. Император, застенчивый от природы, волновался, разделяя конфуз.

– Вступаете в ряды русской армии, высокую славу которой держать нелегко. Поздравляю с первым офицерским чином!

Под погонами Высочайший приказ, а в душе восторг и упоение.

– Ура! Ура! Ура-а-а!!!

– Господа офицеры, по местам! – скомандовал Демьяненков. – Рысью в казармы марш!

В канцелярию явились в блестящих офицерских мундирах. Командир батареи полковник Петроков обнял и расцеловал каждого:

– Молодцы! Красавцы! Люблю!

Двухсотлетний Петербург в мгновение помолодел, наполнившись сотнями шумных подпоручиков и корнетов. Дамы одаривали любезными улыбками, а старики снисходительными взглядами. Пневский и Завадовский получили назначение в Варшаву, а Борисов в родную станицу на Тереке. Сердечно прощались у ворот, но Беляев вдруг вспомнил недавние жизненные утраты: на 39-м году от тяжёлой болезни почек после Балкан умер дядя, а дедушку разбил паралич и, пролежав в постели два года, тоже скончался. Последние слова: “Слава Богу, слава вам, Туртукай взят и я там”. Вскоре на руках скончалась и бабушка. Беляев решил исповедаться в Андреевском соборе.

– Желаете венчаться? – спросил настоятель.

– Новую жизнь начинаю. Отпустите грехи прежние…

…Дмитриев осторожно осмотрелся. Никого. Серебряков остался ночевать у Беляевых. Пошёл на конечную остановку трамвая. Посмотрел в сторону города. Даже отсюда выглядит отталкивающе. А если вспомнить Париж и Прагу… Не надо! Опять начнутся галлюцинации.

Вдалеке из-за обшарпанного одноэтажного дома с высоким забором из прогнивших досок выполз старенький трамвай. Надрывно засвистел по ржавым рельсам, загремел расшатанным деревянным телом и выпустил искры. Стояли четверть часа. Дмитриев смотрел на дом генерал на окраине Асунсьона и думал о предстоящей экспедиции. Будет трудно. Он отменный спортсмен, но всё-таки городской человек, а Чако, как сказал Серебряков, ад в горловине континента. Сколько продлится экспедиция? Месяц? Два? Дольше? Надо успеть вернуться в Сан Хавьер, пока галлюцинации не свели с ума. Прошло почти полгода. Осталось столько же, чуть больше. Если всё получится, вернуться в Парагвай и попасть в сборную. Представил себя в центре поля с кубком над головой. Трибуны скандируют “Алехандро! Вива Парагвай!” Сметают полицейский кордон и бегут к нему. Впереди старичок с козлиной бородкой, в косоворотке и лаптях:

– Алексашка! А землицу-то нашёл?!

Хотел надавить на виски, но трамвай неожиданно дёрнулся и видение исчезло само. Под грохот колёс смотрел на унылый, полунищий квартал в запылённом окне с паутиной в нижнем правом углу. Тарантул! Машинально ударил ладонью. Но на стекле не отпечатался раздавленный труп насекомого. На ладони тоже ничего. Достал платок, вытер пот со лба и ладонь. Снова смотрел в окно, стараясь не обращать внимания на паутину. Одноэтажные дома, неопрятные снаружи и неуютные внутри, вытянутые в глубину двора, с навесом или балконом во всю длину, стойлом для скота и мрачными комнатами, в которые ночью забираются жабы. Окна без стёкол, будто пустые глазницы, и железные решётки, как очки у новых бронзовых статуй. Зимой холодно, летом зной с пылью, а осенью сквозняк с сухими листьями. Полы каменные, деревянные съедают муравьи. Без потолков, лишь стропила. Но в семьях с достатком, каковых немного, под крышей натягивают выбеленную известью холстину. Летом с одиннадцати до четырёх, в самую отчаянную жару, сиеста. Люди спят, магазины закрыты. Улицы оживают только к вечеру. Грязные, с неприятным запахом кафе наполняются посетителями в пижамах, а домочадцы ставят перед домом скамейки и стулья или сидят прямо на дороге, свесив ноги в вонючую канаву, наслаждаются прохладой. Осенние ливни превращают площади в глиноподобные лагуны. Такая полушалашная жизнь полностью убила у них желание хоть как-то благоустроить свой быт. Канализации нет. Вместо водопровода во дворах колодцы и бетонные цистерны для дождевой воды. У кого есть деньги, покупают у водовозов.

Показались двухэтажные дома с черепичными крышами, пыльные скверики с выгоревшей некошеной травой, лавки с беспорядочно сваленными фруктами и кафе с перекошенными старыми дверьми, а на крышах и заборах коршуны с отбросами уличных помоек в клюве. Проехали мимо синематографа полусарайного типа (таких в городе ещё три), пересекли авениды Испания и Колумбия с посольствами и усадьбами буржуа. Но даже здесь дороги не были выложены камнем, только в центральной части города из пятнадцати кварталов вдоль реки улицы вымощены булыжниками, излишне крупными и горбатыми, так что невозможно пройти пешком и проехать на лошади, а редкие авто ломают рессоры.

Трамвай наполнился пассажирами. Как всегда, разговаривали тихо, сдержанно улыбаясь попутчикам. На фоне всеобщей заброшенности и неустроенности удивляла чистоплотность парагвайцев. Даже бедняки не жалели последних песо на кусок мыла, а если не хватало, тщательно скребли себя куском красного кирпича.

Показался белоснежный фасад президентского дворца в форме подковы. Главный вход украшали рельефные колонны и арочные проёмы с лепкой, а высокие прямоугольные и полуциркульные окна по всему периметру придавали зданию вид законченности и открытости. Квадратной башенкой со шпилями элегантно выделялся центральный портик. Вокруг дворца ухоженные, мощёные улицы, но через несколько кварталов вновь начинался “обычный” Асунсьон. В сторону кладбища проехал трамвай с катафалком. Пассажиры сидели лицом друг к другу, опустив головы. Не хотелось думать, что это знак. Дмитриев спрыгнул на ходу и далее пошёл пешком. Поднялся на каменное крыльцо из трёх ступенек и постучал в дверь, вновь почувствовав себя заговорщиком.

…Бронепоезд был без брони, обычный паровоз с товарняками. Двигатель и наблюдательную кабину обшили металлическими щитами, у вагонов убрали стены и крышу и погрузили два полевых орудия. По периметру уложили мешки с песком, оставив отверстия для пулеметов.

Вечером из штаба вернулся командир.

– Контрразведка раскрыла заговор! На правом фланге два пехотных батальона решили расправиться с офицерами и перейти к красным. Начнут утром. По местам!

Бронепоезд двинулся к фронту. Остановились в двух милях от окопов. Дмитриеву с сержантом было поручено доставить донесение в штаб полка. Полковник, назначенный ответственным за операцию, показал на карту:

– За окопами поставил пехотную роту с семью пулемётами. Ждут вас.

Пошли обратно к бронепоезду. В серой дымке рассвета проявились очертания местности. В голове пронеслась тревожная мысль: вдруг мятежники уже связались с красными и ударят вместе!

Командир ждал в наблюдательной будке. Взглянул на часы:

– Начинаем через десять минут! Готовьте пулемёты!

Дмитриев забрался на сцепление между вторым и третьим вагонами и, затаив дыхание, ждал сигнала. От напряжения и прохладного утреннего воздуха по спине побежали мурашки. Заметив движение в окопах, бросил взгляд в вагон. Пулемётчики на местах, ладони в рукоятках. На расстоянии броска гранаты появилась цепь солдат. Спрыгнули в окопы у железнодорожного полотна и, пригибаясь, двинулись в тыл.